• Приглашаем посетить наш сайт
    Пастернак (pasternak.niv.ru)
  • Светлое Воскресенье.

    Глава: 1 2 3 4 5

    (повесть, заимствованная у Диккенса)

    Публикация В. А. Кошелева

       Единственный дошедший до нас беллетристический текст, принадлежащий перу А. С. Хомякова, -- переложение повести Диккенса "Рождественская песнь в прозе" ("A Christmas carol in prose"), под названием "Светлое Воскресенье". Действие повести перенесено в Россию с ее характерными приметами, праздник Рождества заменен православным праздником Пасхи -- Светлого Христова Воскресенья. Книга увидела свет в 1844 году, получила известность и надолго стала книгой для детского чтения.

    Глава I

     

    Проходя по..... улице, нельзя не заметить большой вывески с полуистертою надписью: "Контора маклера Скруга и Марлева". Хотя, впрочем, Марлева уже семь лет как не было на свете, но его товарищ забывал до сих пор стереть имя покойного с вывески, и контора продолжала по-прежнему слыть под именами обоих. Сам Скруг нередко откликался даже на то и на другое имя.

    То был старый, жадный, ненасытный скряга, неутомим, как камень, молчалив, как рыба, скрытен и нелюдим, как улитка. Отсутствие всякой теплоты душевной отражалось во всем его существе и, казалось, оледенило его старое, вытянутое лицо, провело ранние морщины по впалым щекам, сделало его походку неповоротливой и тяжелой. Маленькие красноватые глаза, тонкие синие губы, сиплый и грубый голос дополняли портрет нашего скряги. Его волоса и брови были седы, словно их занесло снегом, и где бы он ни был, куда бы ни шел, всюду от него так и веяло холодом.

    Никто никогда не останавливал его на улице с веселым вопросом: "Здоровы ли вы, г. Скруг? когда же вы ко мне?" Никогда нищий не подходил к нему; никогда ребенок не осмеливался спросить у него: "Который час, сударь?" Никто и никогда не попросил его указать себе дорогу; даже собака слепого сторонилась от него, -- отводила к уголку своего хозяина и, махая хвостом, казалось, хотела сказать: "Никогда не видывала я такого сердитого господина и с таким дурным глазом". Но что за дело было до всего этого нашему маклеру? Он умел жить только про себя и для себя одного.

    Однажды, накануне Светлого Воскресенья, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть ноги. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на стоявшем перед ним сальном огарке.

    -- Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! -- вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.

    -- А! -- сказал маклер. -- Всё пустое, -- что за праздник?

    -- Светлое Воскресенье пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши, -- отвечал племянник.

    -- Не мое дело, -- сказал Скруг. -- Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?

    -- Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым; вы разве обеднели?

    На это Скруг не нашелся ничего отвечать и повторил свое: "А!"

    -- Будьте повеселее, дядюшка!

    -- Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля, -- продолжал он, -- я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.

    -- Дядюшка!

    -- Племянник!

    -- По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников, и даже Светлого Воскресенья!

    -- А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?

    -- Приносит оно пользу или нет, но нельзя не любить это веселое время, уже неговоря, что оно связано со всем, что есть самого святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве! И потому, дядюшка, думаю, что и я имел от Светлого Христова Воскресенья свою выгоду и пользу, если и не денежную.

    -- Вы, сударь, славный рассказчик!

    -- Я, к тебе?

    -- А почему нет?

    -- А зачем ты женился?

    -- Потому, что я люблю свою жену!

    -- Ну довольно! Покойной ночи.

    -- Я от вас ничего не прошу и ничего не требую, почему же бы не быть нам добрыми приятелями? Мне от всей души больно...

    -- Покойной ночи, -- повторил Скруг.

    -- Так весело попраздновать, дядюшка, -- сказал, уходя, племянник и дружески пожал руку писарю.

    "А вот тут еще другой молодец! -- пробормотал Скруг. -- С 15 рублями в неделю, с женой и детьми, -- туда же, хочет справлять праздник".

    В это время вошло двое довольно видных господ с бумагами под мышкой.

    -- Скруг и Марлев, если не ошибаюсь, -- сказал один из них, -- с которым из этих господ я имею удовольствие говорить?

    -- Вот уже семь лет, как скончался г. Марлев, и именно в эту самую ночь!

    -- Мы уверены, что вы наследовали от вашего покойного товарища всю его благотворительность...

    При слове "благотворительность" Скруг насупил брови, покачал головой и подал назад бумаги.

    -- После прошедшей дорогой зимы столько есть нуждающихся, не имеющих никаких средств к пропитанию, особенно столько семейств, обремененных детьми, что для Светлого Воскресенья...

    -- А разве нет рабочих домов и сотен дураков, которые подают милостыню всякому встречному? -- прервал Скруг.

    -- Всего этого мало, и потому мы решились собрать известный капитал и составить комитет для раздачи вспоможения родителям, а для детей устроить приюты! -- при этом видный господин взглянул значительно на Скруга. -- Что прикажете записать от вашего имени для праздника?

    -- Ничего.

    -- То есть, вероятно, не желаете, чтобы под вашим именем...

    -- Я желаю одного: чтобы меня оставили в покое. Я боюсь всяких комитетов и не люблю их, так же, как и детей. Притом у каждого, кажется, довольно своих дел и не для чего мешаться в чужие. Я же постоянно занят одними своими делами. Покойной ночи, господа.

    Видя ясно, что им ничего не добудется, посетители вышли, а Скруг принялся снова за свои книги.

    Время было самое дурное: ветер выл и крутил снегом; ночь была такая темная, что зги не видать; кое-где дрожал слабый свет в погасающем фонаре или блестящие окна магазина кидали длинную светящуюся полосу поперек улицы; наконец пришло время затворять контору и лавки.

    Скруг слез важно с высокого конторского стула, а писарь немедля задул свечку и надел шапку.

    -- Если позволите, сударь!

    -- Да, я с радостью бы позволил, если бы за то вычитывался хоть полтинник из жалованья. Но вы себя сочтете обиженным! а?

    Писарь улыбнулся.

    -- А меня вы не считаете обиженным, что плачу вам жалованье за такие дни, в которые вы ровно ничего на меня не делаете?.. За то прошу быть пораньше на следующий день.

    Писарь обещал и затем бросился со всех ног бежать домой, чтобы несколько отогреть окостенелые руки и ноги и застать жену и детей еще не спящими перед заутреней.

    Скруг застегнул на все пуговицы свой длинный сюртук и тихим мерным шагом отправился домой, раздумывая об ужине и мягкой постеле, когда все добрые люди с нетерпением ожидали радостного благовеста к заутрене.

    Он занимал комнаты своего покойного товарища. То был темный, низкий ряд комнат, с разными закоулками, так что иной бы подумал, что они нарочно выстроены, чтобы играть в гулючки.

    Когда Скруг подходил к двери, он невольно приостановился и стал вглядываться, хотя, впрочем, на дверях, казалось, ничего особенного не было. Но, не знаю почему, старинный резной замок показался ему не замком, а старым сморщенным лицом его старого товарища, Марлева. Впрочем, в лице ничего не было страшного; он снова стал вглядываться, и снова тот же замок, который он отпирал и запирал каждый день уже двадцать лет сряду.

    Я не скажу, чтобы он испугался, но ему стало как-то неловко. Наконец он храбро повернул ключом, взошел и зажег свечку. Прежде чем закрыть дверь, он снова заглянул, но ничего особенного не было, и он, с досадой, хлопнул дверью так, что громкое эхо раздалось по всему длинному ряду пустых комнат.

    Проходя мимо, он заглядывал в каждый угол, под диваны, в шкафы, за ширмы... но нигде и никого не было; наконец он дошел до своей спальни. Старый камин, изношенные туфли, умывальник на трех ножках и кочерга -- все было по-старому и на своем месте.

    Наконец, успокоенный, он надел халат, колпак и туфли, повернул, против своего обыкновения, два раза ключом в замке и преспокойно сел у огня; но огонь был разведен так скупо, что Скруг едва сам не влез в камин, чтобы почувствовать на себе хотя малое толико отрадной теплоты. Догоравший огарок также едва освещал почерневшие следы комнаты... Впрочем, Скруг любил темноту: ведь она даровая.

    Камин был сложен из старинных кафель с выпуклыми фигурами. Когда он случайно поднял глаза, ему показалось, что из-за каждой кафели выглядывает старое лицо Марлева.

    Скруг плюнул и отвернулся.

    Вдруг громко зазвенел колокольчик, и казалось, как будто все другие колокольчики соседних квартир и домов также зазвенели, соединясь в один громкий набат. Потом послышалось ему, что кто-то волочит цепями в нижнем этаже. Вот слышно, как цепи брякают по лестнице. Наконец, вот и сам Марлев перед ним. Лицо все то же, и тот же парик с хвостиком, сюртук, манжеты и длинный жилет, -- но за ним тащилась хвостом длинная цепь из разных стальных кошельков, кованых ящиков, замков, ключей и пр.

    Тело его было прозрачно, так что Скруг, всматриваясь, заметил, что сквозь жилет видны две задние пуговицы на сюртуке.

    Скруг все еще не верил своим глазам, хотя и чувствовал даже холодное дыхание своего приятеля; наконец, прихрабрившись, он решился спросить у него, полушутя:

    -- Что вам угодно, сударь?

    -- Очень многое.

    -- Не угодно ли присесть, -- сказал Скруг, посматривая на него сомнительно. Ему казалось очень мудрено, чтоб такое прозрачное существо могло садиться; но оно, несмотря на это, преспокойно устроилось против него и продолжало:

    -- Ты все еще не веришь в меня и не веришь своим чувствам?

    -- Потому, -- отвечал Скруг, -- не всегда я верю им, что всякая дрянь может сбить их с пути; вы, может быть, не что иное, как недоваренный кусок говядины, или сыру, или попавшийся дурной картофель; и потом, мало ли чего не увидишь, если случайно забьется какой-нибудь вздор в голову.

    Скруг нарочно храбрился, чтобы сохранить свое хладнокровие. Но когда приятель его вдруг пронзительно и с сердцем крикнул и зазвенел цепями, он ухватился за кресло, чтобы не упасть со страху. Когда же привидение развязало свой широкий галстук и нижняя челюсть упала на грудь, Скруг в ужасе упал на колена и закрыл глаза руками.

    -- Помилуй, пришелец из иного мира, зачем ты тревожишь меня?

    -- Верю, верю, но зачем ты пришел сюда и откуда эти цепи?

    -- Я несу цепь, которую сам сковал себе во время жизни; я сам над нею трудился, над каждым кольцом и вершком ее, и заковал ею свою волю и совесть. Тебя она удивляет?

    Скруг затрясся еще больше.

    -- А знаешь ли ты вес и длину той цепи, которую ты сам ежечасно куешь себе? Семь лет тому назад она была не меньше моей, а с той поры ты не переставал над нею работать! То-то будет цепочка!

    Скруг оглянулся назад со страхом и сказал почти со слезами:

    -- Скажи хоть словечко в утешение.

    -- Не мне приносить утешение людям; оно нисходит с другого, вышнего мира, и для него есть свои посланные.

    -- Но где же искать и найти утешение? -- сказал он.

    -- О жалкая, заключенная, скованная душа! -- сказал Марлев. -- Не знать, что для каждой христианской души, с смирением творящей свое дело в своем тесном кругу, каков бы он ни был, нет минуты в ее смертной жизни, которая бы не была равно благословенна! Но я? был ли таков? Увы! нет, нет!

    -- Но вы были всегда хороший делец, -- пробормотал Скруг.

    -- Делец! -- вскрикнул его старый товарищ и начал с отчаянием ломать себе руки. -- А много я сделал для своих ближних? Часто ли знавал милость, бывал снисходителен к брату?.. -- С этими словами он вытянул свою цепь и в неописанном горе ударил ею оземь.

    -- Слушай меня, -- продолжал Марлев, -- мне недолго оставаться с тобою, я пришел сегодня предостеречь тебя и вместе дать тебе, по старой дружбе, надежду и возможность избежать моей участи. Помни, что я тебе даю ее.

    -- Вы всегда были моим добрым приятелем, благодарю вас.

    -- К тебе придут три Духа.

    При этих словах Скруг повесил нос и сказал слабым голосом:

    -- Да!

    -- Нельзя ли обойтись без них?

    -- Без них... тебе не избежать моей судьбы. Ожидай первого завтра, когда колокол пробьет час.

    -- Но нельзя ли бы было их принять всех зараз, как я делаю с пилюлями или микстурой? -- намекнул Скруг.

    По мере того как призрак отходил от него, окошко само собой поднималось, и он исчез в сумраке ночи. Улетая, он, казалось, подзывал своего товарища.

    Скруг подошел к окошку. Небо было по-прежнему сумрачно, но в воздухе ему слышались странные звуки плача и стенанья, и каждый голос, казалось, стонал себе и ему в обвиненье. И тот же воздух, когда он стал всматриваться, был полон, казалось ему, теней, мчавшихся туда и сюда со стоном и плачем, и каждая тень гремела своею цепью, и каждая цепь -- своим особенным звуком. Ему помнилось, что многих он знавал в старые годы. Между прочим, он узнал, по его манжетам и толстому жабо, одного своего старого хорошего приятеля, разумеется, такого же скрягу бездушного, как он сам. Страшная, тяжелая цепь гремела и волоклась за ним и, казалось, заставляла кружиться на одном месте, где внизу на приступке сидела оборванная старуха с плакавшим от голоду и холоду ребенком. Прежний скряга не мог свести глаз с зрелища нищеты, которое он прежде только едва замечал. То протягивал он руки, то рвался подать что-то, -- но все безуспешно, и тень его продолжала плакать, как дитя, томиться и стонать над своим бессилием; в этом и состояло общее несчастие, как то замечал Скруг не на одном своем приятеле, но и на прочих, -- в том, что перед ними раскрыты были все горести людей, их прежних братий, и дано было все желание горячей христианской души помочь ближнему, и, казалось, даны были все средства, -- но невозможность низойти в прежний мир и загладить прежние дела возвращала их к чувству своего бессилия и вечному плачу над собою и невозвратимым прошедшим. Последняя встреча заставила Скруга еще более задуматься; и на эту минуту ему невольно представилось, что и его ожидает впереди такая же участь. -- Он сам не знал, была ли то какая-то странная дремота или сон, или все это виделось ему наяву. Наконец странные звуки и бледные тени мало-помалу стали теряться в воздухе... Все стихло и по-прежнему покрылось серым густым туманом.

    Скруг закрыл окошко, бросился, не раздеваясь, на постель и заснул как убитый.

     

    1 2 3 4 5