Глава IV
Дух приближался тихо, торжественно и безмолвно. Когда он подошел к нему, Скруг невольно упал на колени, ибо в самом воздухе он, казалось, разливал вокруг себя мрак и таинственность. Он весь был закрыт черною мантиею, которая скрывала от Скруга его голову, лицо и фигуру, так что видна была одна повелительно распростертая рука. И если бы не эта рука, то трудно было бы отличить его от густого мрака, в котором он двигался.
Скруг мог разобрать только, что призрак был высокого, величественного стану. Он стоял молча и недвижимо, и его присутствие невольно наполняло Скруга каким-то благоговейным страхом.
-- Я перед Духом будущего? -- спросил Скруг.
Дух не отвечал, но указал рукою вперед.
-- Ты мне покажешь тени того, чему еще быть впереди! так ли, Дух? -- продолжал Скруг.
Верхняя часть савана сжалась на минуту в складки, как будто казалось, что Дух кивнул головой. Другого ответа не было.
Хотя Скруг уже успел привыкнуть к обществу Духов, но им овладел такой страх перед той новой безмолвной тенью, что ноги дрожали под ним и он чувствовал себя едва в состоянии за ним следовать. Дух приостановился на минуту, как будто заметив это и давая ему время оправиться; но Скругу вовсе не было легче от такой благосклонности Духа. Его проникал какой-то темный ужас при одной мысли, что из-за черного савана на него устремлены два блестящих таинственных глаза...
-- Дух будущего! -- вскрикнул Скруг. -- Я боюсь тебя больше обеих теней, твоих предшественниц; но я знаю: ты пришел ко мне с добрым намерением, и сам я надеюсь быть скоро другим человеком, и потому готов всюду за тобой с благодарным легким сердцем.
Но ответа снова не было, и рука только показала пальцем прямо вперед.
-- Веди же, -- сказал Скруг, -- веди, ночь коротка и время дорого; я знаю это, веди же, призрак.
Дух понесся, и за ним некая другая невидимая сила схватила и повлекла Скруга.
Нельзя сказать, чтобы они вошла в город, потому что, казалось, дома и улицы сами собой вырастали из земли вокруг них и снова исчезали вслед за ними. Наконец они очутились на бирже, среди купцов, которые спешили туда и отсюда, звенели золотом в кошельках, толковали кружками о делах своих или смотрели на часы, перебирая в руках толстые золотые печати. И все так же, как и всегда... и как часто сам Скруг видал такую сцену и бывал в ней актером.
Дух остановился пред одним небольшим кружком.
-- Нет, -- говорил один толстый господин с выпятившимся подбородком, -- я хорошенько не знаю этого, только знаю, что он умер.
-- Когда умер? -- спросил другой.
-- В эту ночь, кажется.
-- Что с ним такое было? -- спросил третий, взяв значительно щепоть табаку из толстой золотой табакерки. -- Я уже думал, что он никогда не умрет.
-- Бог весть что, -- сказал первый, зевая.
-- Что сделал он с своими деньгами? -- спросил подошедший господин с красным лицом и толстым, сизым, почти висевшим носом, точно у индейского петуха.
пойти на них.
-- А что бы нам всем отправиться компанией? -- заметил другой, смеючись.
-- Я бы пошел, если бы знал, что будет хороший завтрак, -- отвечал господин с отвислым носом.
-- Да ему и в гробу не соснется при одной мысли, что угощают нас на его похоронах, когда и от живого никто не видал рюмки водки или куска хлеба закусить поутру, -- заметил кто-то.
С этими словами поднялся новый хохот.
-- Видно, что я еще самый бескорыстный изо всех вас, -- продолжал первый, -- потому что никогда не завтракаю, и я готов идти, если найду товарища. Впрочем, когда хорошенько подумаю, мне кажется, у него не было лучшего друга на свете, потому что мы всегда очень дружески разговаривали, когда встречались на улице.
Все разговаривавшие, однако ж, разошлись и смешались с другими кружками. То были все знакомые Скруга. И он уже собирался спросить у Духа объяснения, что значили эти толки, но призрак понесся далее вдоль улицы, указывая рукою на две фигуры, разговаривавшие между собою. То были также его знакомые, люди очень богатые и с большим весом в деловом мире, около которых он всегда очень ухаживал и очень старался, чтобы стоять высоко в их мнении. Он стал прислушиваться.
-- Как вы сегодня? -- говорил один.
-- Слава Богу, -- отвечал другой.
-- А знаете ли, что старая карга наконец доплела свой век?
-- Да, я слышал, -- отвечал тот, -- а не правда ли, холодно?
-- Да, порядочно...
-- Простите! -- и они разошлись; более ничего не было сказано.
Скруг сначала не мог понять, какую важность мог придавать Дух таким пустым, по-видимому, разговорам, но, подозревая в них другой, скрытый смысл и тайный урок для себя, он не проронил ни одного слова и надеялся, что появление его будущего себя, как он того ожидал по примеру первых двух ночей, даст скорую разгадку всему.
Они в это время проходили мимо его конторы, и он заглянул в окошко, надеясь там увидеть себя, но к его удивлению за большим столом сидела какая-то другая фигура.
Он обернулся как бы с вопросом, -- но перед ним в том же мрачном и спокойном положении стоял призрак с простертою рукою, и ему казалось, что мрачные блестящие глаза смотрели на него сквозь черный саван. Он невольно вздрогнул всем телом и почувствовал холод во всех жилах... а между тем они очутились уже далеко. Он увидал себя в отдаленной части города, в которой прежде этого никогда не бывал и знал ее только по ее дурной славе. То был ряд низеньких, грязных, полуразвалившихся домов, из которых отовсюду выглядывали нищета и лохмотья, из низеньких окон раздавались громкие пьяные крики и песни, на улицах встречались одни оборванные фигуры и пьяные лица. В одном из закоулков глухого переулка они остановились перед полурастворенною дверью, из-за которой выглядывала старая оборванная фигура, сидевшая на прилавке, а около нее были навалены целые кучи всяких грязных лохмотий, ломаного железа, битого стекла и всякой тому подобной дряни.
Скруг и призрак остановились перед дверью в ту самую минуту, как в нее прокрадывалась закутанная в платок женщина с толстым узлом под мышкой. Но едва она взошла, как другая женщина с таким же узлом тихонько прокралась вслед за нею. Казалось, они очень удивились, когда увидели себя друг против друга, но, наконец, кончили громким хохотом, к которому скоро присоединился и сам хозяин.
-- Надо же, случай такой, чтоб мы сошлись обе здесь, вот уж судьба так судьба! -- говорила одна из них.
-- Вы, кажется, не могли встретиться в лучшем месте, -- отвечал хозяин, -- и все мы, надеюсь, старые знакомые! Но прошу пожаловать во внутренние покои, между тем позвольте запереть дверь.
И он запер ее на замок. Эти внутренние покои были такая же грязная каморка позади, отделенная какою-то запачканною занавеской в лохмотьях. Когда они входили, одна из женщин обернулась и значительно посмотрела на другую.
-- Что вы на меня так посматриваете? -- сказала другая. -- Надеюсь, что мы не станем подмечать друг за другом всякую соринку.
-- Надеюсь, что нет, -- впутался тут старик в лохмотьях.
-- Да уж вправду, -- отвечала ее знакомая, смеючись. -- Если б он хотел уберечь за собою свое добро, старый скряга, то зачем он не подумал об этом при жизни и не умел никого привязать к себе? Тогда было бы кому посмотреть за ним, когда стукнул последний час, и он не умер бы на старости лет один и всеми заброшенный, как собака.
-- Можно было бы прибрать словцо еще потяжелее для него...
-- Ну что до него, -- прервала другая, -- я бы лучше хотела, чтоб мой узелок был потяжелее, и уж, признаюсь, если бы еще попало что-нибудь под руку, уж не упустила бы.
-- Ну, а теперь к делу. Развяжи-ка этот узелок, дядюшка Федорыч, и говори прямо, что дашь.
Узел был развязан, в нем были полотенцы, салфетки, несколько серебряных ложек и старых сапогов. Дедушка Федорыч записал на стекле, чего стоит каждая вещь, счел итог и объявил его: "И больше ни полушки, хоть лопнуть; и то много передаю вам из одной учтивости, а будете просить больше, так и этого не дам". Дело было тотчас улажено без дальнейших споров, и деньги отсчитаны.
-- Ну, теперь мой узелок, -- обратилась к нему другая женщина.
И он вытащил из него какой-то толстый, тяжелый свиток.
-- Ну что это: занавески с постели?
-- Да, занавески, -- отвечала она со смехом.
-- И ты стащила их, пока он еще лежал на ней?
-- А почему же нет?
-- Да, я уж всегда говорил, что ты молодец баба! и везде найдешь себе дорогу.
-- Уж надеюсь, что я не выпущу из рук, что раз попало в них, да еще ради такого молодца, как он! -- отвечала она спокойно. -- Да смотри не закапай его одеяла и рубашку.
-- Его одеяла?
-- А чьи же бы ты думал? Он и без них простудится! Да уж, нечего перевертывать рубашку, не найдешь ни одной дырочки; это самая лучшая, какая была у него, да еще голландская. Они бы ее совсем погубили, если б не я.
-- Как погубили?
-- Да для похорон, -- отвечала женщина со смехом, -- кто-то уже хотел надеть на него, да я не дала. Бумажная так же хороша для него.
Скруг с ужасом вслушался в этот разговор, а когда они сидели над своей добычей при пылающем свете дрожавшей в руках старика свечи, они казались больше злыми духами, слетевшимися на добычу, чем людьми.
-- Ха-ха-ха, -- продолжала она, когда деньги были также отсчитаны. -- Недаром же он разогнал от себя всех родных и друзей, пока был жив, нам же пригодился, когда умер.
-- Дух, -- сказал Скруг, дрожа всем телом, -- я хорошо вижу, что и меня ожидала та же судьба... моя жизнь вела туда!.. Но Боже мой, что это еще? -- и он отошел несколько шагов назад в ужасе.
Сцена переменилась: он стоял возле постели, на которой лежало под покрывалом в лохмотьях холодное, недвижимое что-то... которое довольно говорило о себе, хотя и было безмолвно. Комната была очень темна, и как ни всматривался Скруг по какому-то странному влечению любопытства, но не мог разглядеть ее. Слабый свет из окна падал прямо на постелю, и на ней лежал всеми заброшенный, ограбленный, никем не оплаканный труп этого человека... Никто, хотя бы из христианского милосердия, если не любви, не сторожил его и никто не творил над ним молитвы.
рука была бессильна подняться.
О холодная, строгая, тяжелая рука смерти, ты поставила здесь престол свой и убрала его всеми твоими ужасами, ибо здесь ты беспрекословно царствуешь. Но ты не можешь властвовать по своему над любимой, всеми благословляемой и чтимой головою и не можешь обезобразить ни одной черты ее. Рука так же тяжела и упадет с тем же глухим и мертвым звуком, если приподнять ее, сердце так же недвижимо, кровь застыла и жилы не бьются. Но эта рука была всегда открыта бедному, щедра на милость и подаянье и всегда верна себе, когда раз дана была взамен истины. Но это сердце не знало робкого страха, оно не страшилось и не сжималось перед тобой, оно было горячо и любяще, а эти жилы никогда не дрожали для низкой страсти. А потому и сама смерть безвластна над вами и не смеет исказить Божьего лика там, где сама душа не изменяла ему. Смотрите... Смерть, ты ударила его твоей тяжелою косою, а его чистые дела живут за ним и разливают благословенье алчущим людям, и память его еще цветет и благоухает в мире.
Не было голосу, который бы шепнул на ухо эти слова Скругу, но он как бы слышал их в самом воздухе, окружавшем покойника. И он подумал: если бы этот человек встал теперь, какая была бы его первая мысль и забота? Деньги, и опять деньги, и грызущая зависть к другому, более наделенному. Но к чему же вы привели его, жадность богатства и отсутствие всеблагословляющей любви? И он лежит теперь один в пустом, мрачном доме, и нет никого, кто бы мог помянуть его добром и хотя бы в память одного доброго слова принести ему свою любовь и участие в эту последнюю торжественную минуту нашего мутного скоропреходящего века. Слышно было только, как кошка металась за запертою дверью и жадные крысы точили и грызли под полом. Чего они хотели в жилище смерти, отчего так жадно шумели? -- об этом Скруг не смел и подумать.
-- Дух, -- сказал он, -- это место наводит ужас. Я не забуду его урока. Верь мне. Идем же.
Но Дух продолжал указывать недвижимо пальцем.
-- Я понимаю тебя, -- отвечал Скруг, -- я давно думал... но рука не движется и не слушает мысли.
Дух снова как будто посмотрел на него.
-- Если есть в мире хотя одна добрая душа, на которую эта смерть произвела впечатление, то покажи мне ее, я умоляю тебя!
Призрак махнул своей черной мантией, точно ворон крылом, и перед ним вдруг показалась небольшая комната, освещенная лучами солнца, и в ней молодая женщина с своими детьми. Видно было, что она с большим нетерпением кого-то ожидала, ходила взад и вперед и вздрагивала при каждом звуке, -- то смотрела в окошко, то на часы и, казалось, с большим усилием над собою сносила шум и беготню играющих вокруг детей.
Наконец зазвенел давно ожидаемый колокольчик, и она бросилась к двери навстречу своему мужу. Он казался человеком еще молодым, но тяжелая забота уже оставила свои глубокие следы на открытом широком челе. Какое-то странное выраженье видно было на его лице в эту минуту, -- какого-то грустного удовольствия, которого, казалось, он сам стыдился и старался, но не мог подавить его. Когда жена его спросила, какие вести? -- он словно смешался и не знал, что отвечать ей.
-- Дурные или хорошие? -- наконец, сказала она.
-- Дурные, -- отвечал он.
-- Мы разорены? -- и она взглянула на детей.
-- Нет, Саша, еще есть надежда.
-- Так он смягчился? -- сказала она с удивлением. -- После этого всего можно надеяться, когда над ним совершилось такое чудо!
-- Смягчаться ему уже нечего... Он умер!..
Она была кроткое и любящее созданье у Бога -- если только верить ее светлым живым чертам. Но при этом страшном слове "смерть", вместо другого, лучшего чувства, невольная радость показалась на лице ее, и эта грешная, дурная радость вырвалась невольным веселым восклицанием. Но в следующее мгновенье другое, более угодное Богу чувство уже накинуло тень на ее просветлевшее лицо, ей стало больно и стыдно самой себя. И она уже просила у неба прощенья в грешном движении души, которого не умела удержать даже при детях, коих самое небо вручает матери в охрану от всякого грешного дуновения земли.
-- То, что мне сказала вчера пьяная женщина, когда я хотел добиться, чтобы он меня принял и дал отсрочку хоть на неделю, -- сущая правда. Он не только был болен, но тогда уже при смерти.
-- К кому же перейдет наш долг?
-- Не знаю.
-- Но до тех пор деньги будут, а если и нет? Не все же такие бездушные заимодавцы, как он. Мы можем пока спать спокойно, а там Бог милостив.
И вправду, с этою смертью у них много отлегло с сердца, и дети, как ни мало понимали, в чем дело, видя просветлевшие лица отца и матери, стали также веселиться.
-- Покажи мне другую, оплакиваемую смерть, -- сказал Скруг, -- чтобы мне лучше понять все благословение иной жизни.
С этим словом они внезапно очутились в знакомом нам жилище Кричева, где они нашли жену его и детей сидящими вокруг топившейся печки. Все было тихо, очень тихо; маленькие, обыкновенно столько шумевшие дети сидели неподвижно в одном углу и смотрели пристально на Петрушу, который держал в руках книгу. Мать и дочери были заняты шитьем.
... И приял отрока, и поставил его посреди их...
Откуда же послышались эти слова Скругу? Не могли же они присниться ему; должно быть, что Петруша прочел их, когда они переступали порог; но отчего же он остановился и не продолжал дальше?
Мать положила свою работу на стол и закрыла лицо руками.
-- У меня глаза начинают болеть от работы при свечах, -- сказала она, желая скрыть слезы от детей.
Нет, не глаза болели у тебя, бедная мать! -- а эти слова напомнили тебе про твоего бедного Степу, которого Богу угодно было взять от вас!
-- Им лучше теперь, -- продолжала она, отнимая руку от глаз, -- но я ни за что бы не хотела, чтобы ваш отец это заметил; а ему скоро прийти домой, уже время. -- И она принялась снова за работу.
-- Да, уже время, -- отвечал Петруша, закрывая книгу. -- Но мне кажется, матушка, что в эти последние дни он ходит тише обыкновенного.
Несколько минут продолжалось молчание. Наконец, приободрившись, она сказала веселым, хотя и не раз вздрогнувшим голосом:
-- Однако ж я хорошо помню, что он еще недавно хаживал и очень скоро, да еще с Степой на руках.
-- Как же не помнить! -- закричал Петруша, а за ним и другие дети.
-- Но он был такой легонький, -- продолжала она, снова наклонившись к своей работе, -- но отец так любил его, что ему тяжко было носить его.
Она пошла навстречу ему, дети бросились тоже, а двое маленьких взлезли к нему на колени и обняли его ручонками. Он был очень весел с детьми и хвалил лежавшую на столе работу жены и дочерей. Но когда они сказали, что к воскресенью эта работа будет кончена, при слове "воскресенье" лицо его снова омрачилось.
-- Да, в воскресенье, -- продолжал он, -- не забудем пойти на его зеленую могилку; мы часто будем ходить к нему, не правда ли? Я ему обещал, что приду в воскресенье. Мой бедный маленький Степа!
И он не выдержал дольше, и слезы ручьями покатились из глаз, и он вышел в другую комнату рядом, где еще стояла в углу маленькая пустая кроватка, и заметно было, что еще недавно покоилась в ней, на этих подушках, чья-то маленькая головка.
И долго-долго он стоял над нею, скрестив руки и в тихой молитве, пока успокоил душевное волнение и снова помирился с небом, которое отняло у него его любимого маленького Степу. Он воротился к своим, и они долго еще толковали между собой в семейном кругу. Отец рассказывал про необыкновенную благосклонность племянника господина Скруга, которого едва раз только видел и который, встретив его на улице и заметив, что он что-то невесел, спросил его, что случилось с ним.
-- Тут я рассказал ему свое горе, а он сказал мне: "От души мне жаль вас, господин Кричев, и от души жаль вашу добрую жену", -- а как уж он про тебя узнал, между прочим, -- уж, право, не знаю.
-- Что, я добрая жена?
-- Надеюсь, что это всякий знает, -- заметил Петруша.
-- Очень ловко замечено, мое дитя, -- сказал Кричев. -- Надеюсь, что да. И вот он мне дал свой адрес, говоря, что "если только могу чем-нибудь быть вам полезен, вы меня вспомните; пожалуйста же, заверните как-нибудь". И не то чтобы он многое мог сделать для нас, но все это было сказано от такого доброго сердца, что, право, нельзя было не порадоваться. Словно он знал бедного Степу и вместе с нами жалел о нем.
-- Да, а если бы ты еще видела его и с ним говорила. И совсем не мудрено, что найду через него другое место, получше, для Петруши.
-- Петруша будет скоро уже сам по себе у кого-нибудь в подмастерьях, -- сказала одна из девочек, -- и важным человеком.
-- Будет ли это или не будет, -- продолжал отец, -- но я уверен, что кому бы из нас ни пришлось расставаться, ни один из вас никогда не забудет бедного Степу. Не так ли, дети? Это ведь было наше первое расставанье...
-- Нет, никогда! -- кричали все в один голос.
-- Верю вам, -- продолжал отец, -- и уверен, что пока мы будем помнить, как кроток и терпелив он бывал всегда, несмотря на страданья, которые ему посылал Господь, и как ни мал он был взят от нас, -- между нами не будет никогда вражды и ссоры, ибо это значило бы забыть бедного Степу и изменить его памяти.
-- Нет, нет, никогда! -- кричали снова все в один голос.
-- Итак, я снова счастлив, дети, если вы мне обещаете, что Степа, хотя и взятый от нас, будет всегда жить с вами памятью своей любви и кротости.
И с этими словами все бросились к отцу, чтобы обнять его: и мать, и дочери, и Петруша, и маленькие дети...
Бедный Степа, ты умер еще ребенком и не мог еще ничего сделать, ни дурного, ни хорошего, но ты был всегда любящ и кроток, и ты оставил за собой в твоем тесном кружку благословение любви и кротости! И этого довольно. Видно, что душа твоя была одна из избранных у Господа Бога!
-- Дух, -- сказал Скруг, -- я чувствую, что нам скоро расстаться, скажи же, кто тот покойник?
Но Дух продолжал идти далее.
-- Это мой дом, -- сказал Скруг, когда они проходили мимо. -- Покажи же мне, что будет со мною?
Дух остановился, но показал рукою в другую сторону.
-- Дом мой вон где, -- вскрикнул Скруг, -- зачем же ты указываешь в другую сторону?
казалось, остался тот же, но его походка получила новую страшную торжественность.
-- Прежде чем я подойду ближе к этому камню, -- сказал Скруг, -- отвечай мне на одно: все эти тени -- то ли, чему непреложно быть, или только то, что быть может? Дела человека приводят его неизбежно к известному концу. Но если он изменит свои дела? Так ли?
Но Дух оставался по-прежнему недвижим и указывал пальцем на гробницу. Скруг подполз к ней, дрожа всем телом и, следуя за пальцем, прочел на заброшенном камне следующую надпись:
Петр Скруг.
-- Так этот покойник, лежавший на постеле, был я?.. -- вскричал он и упал на колени.
-- Нет, Дух, нет! -- Но Дух по-прежнему недвижимо указывал на камень. -- Дух! -- вскричал он, цепляясь за его саван, -- выслушай меня: я больше не тот человек, что был, и я не буду больше тем, к чему вела меня моя грешная жизнь. И к чему было давать мне твой строгий урок, если для меня нет больше спасенья?
-- Добрый Дух, -- продолжал он, пав ниц перед ним, -- я знаю, что твое сердце говорит за меня. Обещай же мне, что я могу еще изменить эти тени, изменив свою жизнь.
Рука Духа дрожала.
для моих страждущих братий! Я буду жить вами, настоящее, прошедшее и будущее, ибо каждый из вас, благодетельные Духи, открыл мне новое, неведомое мною дотоле, Божье благословенье в жизни, и уроки всех вас, благодетельные Духи! осветят и поведут за собой остаток моих дней на искупление всего, что доселе прожито мною в слепоте души и разума. О скажи мне, что я могу еще смыть с человеческого будущего тот страшный конец, к которому вела меня моя грешная, слепая жизнь!
И в своем отчаянии он схватил за руку призрака. Призрак хотел освободиться, но тот судорожно держал ее... Между ними завязалась борьба.
И он проснулся, стоя на коленях, с поникшей головой и с теплой, еще не остывшей молитвой на устах, чтобы небо сжалилось над его грешной душою и благословило ее на подвиг новой возрожденной жизни...