А. С. Хомяков. Политические письма 1848 года.
Письмо 2

2

В прошлом письме я сказал, что состояние правительственной Рос­сии в первое время современного Европейского переворота определило наше отношение к другим государствам и необходимо условию способы и направление наших политических действий. Действительно, тот страх, в который современные происшествия повергли в феврале месяце нынеш­него года весь Петербург, объясняет совершенно нашу политику в настоящее время.

Первое политическое движение, выказавшееся у нас после происшествий во Франции и Прирейнской Германии, был порыв к войне. Думали разыграть ту роль, в которой с таким успехом удалось нам пока­заться на сцене Европейской политики в 14-м году. Без сомнения, позволительно мечтать о том времени, когда русское знамя разве­валось на старых башнях Тюльери, русское войско спасало Европу и русское слово так много значило в Европейском конгрессе. Без сомнения, позволительно желать возврата славного мгновенья после стольких лет не очень славной политической деятельности. Но че следовало за­бывать, что 14 году предшествовало около двадцати лет, в продол­жение которых Европа находилась в состоянии, довольно похожем на современное, что Монмартру предшествовал Аустерлиц, Бородино и пожар Москвы, а Венскому конгрессу Тильзитскии мир.

Император Павел, посылая Суворова в Италию, сказал: тебе спасать царей, — и его слово сбылось. Россия спасла царей в 14-м году. Мож­но ли было в настоящее время Полководцу, который бы повел войска -в Европу, повторить то же самое слово, разумеется, не с тем, чтобы оно уже не сбылось? Не пришлось ли бы сказать с большею надеждою на успех: тебе спасать народы? Действительно, если можно было слово Павла повторить сообразно с современными происшествиями, следо­вало сказать его так, а не иначе. Но с переменою слова переменилось бы и лицо, которому оно было сказано. Если полководец и может спасать царей, то народы только и может спасать народ. Тебе спасать народы, — можно сказать только русскому народу; но способно ли на это русское правительство?

­ских происшествий с одной стороны и с другой еще более неожидан­ным впечатлением, которое она произвела на наше правительство. Паскевич⁴⁰ несколько раз присылал план войны с Европою и особенно настаивал после революции в Берлине занять Данциг и Восточную Пруссию и идти на помощь королю. Но предложения остались без успеха. Кре­стовый поход, который проповедовала против нас Европа, опасение вос­станий в Польше и еще более страх и неуверенность в самой России заставили отложить всякое намерение о вооруженном вмешательстве в европейские дела. Наша политика ограничивалась только советами прус­скому королю и австрийскому императору держаться крепче и не де­лать никаких уступок в пользу демократического направления. Но советы наши мало подействовали, и революционный ураган пробежал всю Европу. С этого времени наша дипломатия почувствовала свое одиночество. Брунов⁴¹ постоянно писал, что граница нашего влияния на Европу с Рейна окончательно передвинулась на Вислу, что мы должны признать это явление и сообразно с ним действовать; одним словом, современные происшествия разорвали наши политические связи с Европою, исключили Россию из числа Западных держав и поставили особняком.  Но вместо того, чтобы понять такое одиночество и сосредоточиться / внутри, отказавшись от всякого влияния на дела Европейские, взгляд нашей политики постоянно был устремлен на Запад. С жадностью следили за известиями, с сочувствием повторяли одни и с желчным него­дованием восставали против других. Сердились за разрушение старого порядка вещей и вместе с тем не могли от него оторваться и ожи­дали возможности вне вмешаться в дела Европы. Наши посланники остались везде для сообщения известий о ходе дел.

Конечно, позволительно желание действовать на другие государства, но почему же предполагать, что Россия не может иначе действовать, как войдя вновь в то политическое положение, в которое Венским конгрессом она была поставлена посреди Европейских держав. Если уже не могли заметить, что это положение не было так важно, как по­лагали, противоречило народным требованиям и скорее бесславило, не­жели возвеличивало Россию, что оно было ложным даже в отношении к Европейской политике, не зависело от выгод русского народа; то по крайней мере следовало понять, что порядок, укрепленный Венским конгрессом, окончательно разрушен и восстановлен быть не может. Волею или неволею мы должны отказаться от того участия в делах Евро­пейских, которое до сих пор принимали, но никто не мешал нам поду­мать об участии другого рода.

­дов, что, напротив, они подготовлены всею историею Западной Европы и составляют последний вывод весового развития ее жизни. Но до сих пор еще никто не понял этого, и как возможно требовать от того общества и правительства, чтобы оно поняло историческую силу событий, которое само лишено всякой исторической основы и под влия­нием чуждых, ежедневно изменяющихся явлений потеряло сочувствие к своей истории и даже память о ней.

Безотчетный страх остановил наше вооруженное вмешательство; по­ставив армию на военную ногу и придвинув ее к границе, мы оста­новились. Но к этому страху не подоспело на помощь разумное созна­ние своего положения, и дипломатически мы вмешивались постоянно в Европейские дела.

Нам было не под силу политическое одиночество, и первым нашим движением в этом отношении было желание приобрести новых союз­ников. Мы обратились к Турции с изъявлениями дружбы и обещаниями поддерживать ее существование, затем к северным державам. Оба союза заставили нас вмешаться, с одной стороны, в дела Голштинские, с другой — в дела Молдавии и Валахии.

Россия обещала помочь Дании и объявила, что не допустит соеди­нения Голштинии с Германиею. Наш флот двинулся к Зунду и грозил, вместе с датским и шведским, блокировать приморские города Пруссии. Предложение о перемирии было принято, но посредником избрана Англия. Этот вопрос однакоже не решен, перемирие ненадежно, а мир с совре­менною Германиею невозможен.

Какая была цель с нашей стороны вмешаться в этот вопрос? Гер­манский сейм задумал создав флот. Присоединение Голштинии к Гер­мании открыло бы для ней порты в северные моря, между тем как для нашей силы на Балтийском море необходимо иметь Зунд⁴² вступила бы в соперничество с нами. — Таково благовидное оправ­дание цели нашего вмешательства, хотя цель очевидно иная — чисто династическая. Но для того, чтобы так оправдать эту цель, необ­ходимо верить в созидающую силу Франкфуртского Сейма, в возможность единства Германии и германского флота. Положим даже, что все это возможно, что только недальновидным людям Франкфуртский Сейм кажется новым Бедламом и служит разительным признаком окон­чательного политического падения Германии, а глубокая политика чует в его недрах присутствие творческой силы, одолевающей вековые опыты исторического развития Германии, основанного на ее раздробленности. Но что же вероятнее может случиться затем, когда действительно Гер­мания соединится в одно целое? Дания и вообще северные державы, населенные народами германского происхождения, державы протестантские и постоянно развивавшиеся под одними и теми же историческими усло­виями, как и самая Германия, вдруг забудут кровную связь и связь убеждений с нею, когда она сделается государством сильным и единым, и соединятся с Россиею, которую вся Германия считает своим корен­ным врагом? Кому знакома история, кто верит в ее роковое влияние на современные происшествия, тот не может поверить в возможность такого последствия. Поможет ли Россия Дании удержать Голштейн или нет, во всяком случае она соединится с Германиею против нас, если только Германия действительно сольется в одно целое. Отложив даже в сторону исторические побуждения, влияние на нее Пруссии, как со­седней державы, которой порты будут открыты для Германского фло­та, вовлечет ее необходимо в союз с Германиею. Наше вмешательство в этот вопрос может иметь для нас только одну полезную сторону: противополагая препятствия Германии в ее действиях, оно только уско­ряет движение событий и тем способствует большему разложению Гер­манской жизни.

Но такое последствие будет совершенно неожиданным для нашей по­литики, ибо она верит в возможность нового устройства, желает его и ожидает с нетерпением. Кто читал ноту г<рафа> Нессельрода⁴³ из Германии, остроумно названную в "Allgemeine Zeitung" {"Всеобщая газета" (нем.).} пасторским посла­нием к немецким демагогам, тому очевидна и наша вера в будущее единство Германии, и наше желание, чтобы оно осуществилось. Такое желание может показаться странным, потому что клонится ко вреду России? Конечно, но только тем, кому неизвестно высокое смирение нашей политики, которая постоянно благотворит врагам своим. Если бы не Кавеньяк⁴⁴, то мы давно бы приняли посланника от Иоанна⁴⁵ и признали бы Франкфуртский Сейм. Он постоянно писал, что политика Франции должна клониться и всегда клонилась к тому, чтобы поддержи­вать раздробление Германии, обессиливать ее коренного врага, что един­ственная Держава в Европе, с которой Франция должна быть в союзе, — Россия, ибо их выгоды одинаковы; единство Германии столько же враж­дебно для России, сколько и для Франции. — Мы не могли этому не верить, видя ненависть к нам Германии, так явно обнаружавшуюся вместе с стремлением к единству. Не приняли посольства от Франкфуртского правительства и дозволили приехать Французскому посланнику, хотя офи­циально он и не был принят как посланник, ибо еще не устроилось Французское правительство. Вообще личные отношения Государя весьма дружелюбны ко Франции и враждебны к Германии. По-видимому, Фран­ция, как провозвестница государственных начал, совершенно противо­положна нашим и главная их проповедница в Европе не должна бы возбуждать нашего сочувствия. Но Государь никогда не любил Людови­ка Филиппа и вообще Орлеанскую династию считал выскочками, не­законно овладевшими престолом Бурбонов. Падение этой династии ему казалось необходимым и отчасти уже должно было оправдывать в его глазах современные происшествия во Франции. Кроме того, он много раз говаривал, что понимает только два возможные правитель­ства: неограниченную монархию и республику. После Февральской ре­волюции однажды во время доклада г<рафа> Б<лудова> он повторил ему то же самое. При таком воззрении республиканские формы прав­ления не могли возбудить особенного негодования, притом тогда, как уже было объявлено, что мы не будем вмешиваться во внутренние преобразования Европейских государств. Вследствие таких причин напали на мысль, политически вполне справедливую, что если уже какое-ни­будь Европейское государство и может быть в союзе с нами, то безо всякого сомнения Франция. Ее выгоды ни в одном из современных вопросов не сталкиваются с нашими, и потому союз возможен. Со­вершенное неучастие революционного правительства в вопросе о Польше служило нам доказательством и не могло не расположить нас в ее пользу. К Германии мы находились в совершенно противоположных от­ношениях. Политические действия России были постоянно направлены в пользу Германии, а она за все наши ей оказанные благодеяния про­возгласила ненависть к России, которая в свой черед не могла вну­шить благорасположения к Германии со стороны Государя. Но несмотря на явное выражение такого рода внешних отношений к Германии и Франции, политика наша в отношении к этим двум странам совер­шенно им противоположна.

<аф> Нессельрод, немец по рождению, воспитанию и симпатиям, не может не быть расположен к Германии, в каком бьг положении она ни находилась. Он как дипломат, рожденный на Венском конгрессе, воспитанный политикою Меттерниха⁴⁶, проведши всю жизнь в сохранении старых начал, ныне разрушенных, не может смотреть вперед, не может видеть России. Его взгляд устремлен на старое, ему все видится прежняя Германия, основанная на трактатах, поддерживаемая Меттернихом. Рос­сия ему представляется членом Священного Союза, но членом-блюсти­телем полицейского порядка в Германии. Она не доросла до разум­ной деятельности, нравственные силы в ней не развились и только од­ною внешнею силою оружия или денег она может участвовать в делах Европейских в пользу разумной, но довольно слабой и бедной Германии.

Действительно, Россия до сих пор не была самостоятельным поли­тическим деятелем в Европе, она защищала чужие начала, в которые верила из подражания, действовала для других. На континенте слушалась Австрии ив ее пользу пожертвовала славянским вопросом, в об­щей политике слушалась Англии и в ее пользу пожертвовала вопросом восточным. И вся эта политика, которой до сих пор служила Россия, была создана против Франции, и мы постоянно были расположены к ней враждебно, придираясь к частностям, ибо в сущности должны бы находиться в постоянном союзе с нею.

Несмотря на то, что политическое здание старой Европы разрушено до основания, привыкший к нему взор старого дипломата не может оторваться от развалин. Он негодует на Францию, внесшую разрушитель­ные начала в соседние ей государства, жалеет Германию, с любовию ожидает восстановления если не старого, то по крайней мере сколько-нибудь похожего на старый порядка.

Очевидно такой взгляд гр<афа> Н<ессельроде> совершенно противопо­ложен взгляду Императора. Направленные вдруг на один и тот же пред­мет, они взаимно уничтожили друг друга. Вот объяснение того, что мы не вмешиваемся до сих пор в дела Европы с большею силою. С тех пор, как восстановилось доверие к России, Император, изме­нивший совершенно взгляду на Европу, постоянно обнаруживал желание вмешаться в дела Германии. Гр<аф> Н<ессельрод>, желая спасти Германию, постоянно отклонял от вмешательства важного и уступал только в слу­чаях неважных, по его понятию. Ни вражда к Германии, ни сочув­ствие к Франции не высказались ни в одном замечательном деле. Кроме Голштинского вопроса, мы ограничивались похвалами, проявле­ниями благоволений тем из деятелей, которых действия клонились к водворению порядка без всякого соображения с какими бы то ни было политическими началами. Радовались действиям швегского короля и даже неаполитанского, послали одобрительные письма Кавеньяку и Виндиш-грецу^{47, 48} и его сподвижникам и, нако­нец, превозносим Елачича⁴⁹ как верного слугу австр<ийского> императора. Но несмотря на все это, мы стоим в стороне и, желая восстановления порядка, свободно допускаем разрушаться и разлагаться старой Европе. Лучшего последствия и не могло быть при настояп^м состоянии Рос­сии. Бездействие с нашей стороны гораздо сильнее действует на Европу. Нас боялись более, пока мы молчали, нота гр<афа> Нессельрода уже много повредила в этом отношении; нас бы вовсе перестали бояться, если б мы стали действовать. Страх внешней силы давно миновал в Европе; мы можем двинуть в нее войска, но их встретит целое враж­дебное народонаселение, а в войсках народных победа несомненно доста­ется народу; мы могли бы защищать старые начала, но в них никто не верит, их никто не боится, они возвратиться не могут. Разрушивши все прошлое, Европа не испугалась перед неопределенным будущим, почувствовала, что творческая сила жизни ее оставила, и уже не верит в возможность создать новый порядок, к которому так стремилась. Франция, разрушая среднее сословие и начала индустриальные, вер­нулась к ним же и только последовательнее желает развить их. Перво­начально она следовала за Англиею, теперь идет за Северною Аме­рикою; но того ли желали в первые дни Февральской революции? Германия стремилась к уничтожению всех остатков средневековой жиз­ни, к водворению нового порядка, но водворила только беспорядок повсюду; оставив все старое, прикрыла его призраком тоже старой, средневековой Римской империи. Европа боится будущего, как без­нравственно проведший жизнь старик боится смерти. Россия страшна ей только потому, что она предполагает в ней присутствие новых начал, способных действовать на будущее. Бездействие России в настоя­щее время только может укрепить ее в этой мысли, без сомнения, наиболее нам благоприятной.

<аф> Н<ессе-льрод> допустил нас вмешаться в дела Молдавии и Валахии ⁵⁰. Узнав о волнениях в княжествах, мы отправили г<рафа> Дигамеля в Валахию для наблюдения за ходом дел, а корпусу Герстенцвейга велено было в случае нужды приблизиться к границам. Заметив сильное волнение в княжествах, Д<игамель> уведомлял, спрашивая, дозволят ли ему распола­гать войсками. Ему дозволили, но когда курьер уже был отправлен, г<раф> Н<ессельрод> пришел в смущение, как поймет Д<игамель> позволение: двинет ли войска до границы или введет их в пределы княжеств. Сделал доклад Государю, который ему сказал, что, давая позволение, он думал только о движении войск до границ. Наряжен был новый курьер вслед за первым с пояснительною депешею; а между тем, опасаясь, что он приедет поздно, Лабенскому поручено было со­ставить две ноты к Брунову и Киселеву: в одной оправдывать вступ­ление войск в пределы княжеств, в другой доказывать, что они вовсе и не думали идти далее границ. Этими нотами им велено было восполь­зоваться, смотря по тем известиям, которые им будут сообщены, о действиях войск. Курьер по медленности военного министерства был отправлен полутора днями позднее и действительно опоздал. Он приехал, когда войска уже вступили в пределы княжеств. Получив новое при­казание, Герстенцвейг вывел войска назад, а между тем, с другой сто­роны подошли турецкие войска, и Сулейман-Паша, вступив в друже­любные отношения с представителями революции, признал провизорное правление.

­дом событий, она опасалась, что за ними таится иной замысел, она боялась, что под видом дружбы мы окончательно стремимся ее уничто­жить. Турция и не могла думать иначе. Основная мысль, которую мы провозглашали при каждой войне с нею, состояла в освобождении хри­стианских народов от мусульманского ига. Действительно ли так ду­мала наша политика или нет, все равно: она так говорила. Потому ли говорила, что действительно преследовала эту мысль, или потому, что ничего иного сказать не могла. — все равно: она говорила. Турция привыкла нас бояться, христианские народы, ей подвластные, привыкли на нас надеяться. Народные песни и предания у самих турок, сер­бов и болгар считают за несомненную истину, что рано или поздно Цареград будет завоеван русскими. Диван, конечно, знал, что против стремлений России европейская политика высказала ту мысль, что для равновесия Европы необходимо поддерживать существование Турции; знал, что и Россия признала эту мысль и сама обещалась ее поддерживать; но зная о таком самоотвержении, он не мог однакоже ему верить, ибо каждая война с Россиею, каждое восстание в самой Турции окан­чивались отделением от ней какой-либо из областей, ей подвластных, усилением русского влияния на Порту и ослаблением ее самой.

Естественно, что теперь, когда разбилась вся европейская политика, с нею должна была погибнуть и мысль о необходимости поддержи­вать существование Турции. При всеобщем брожении Европы странно было бы думать о политическом равновесии и еще страннее поверить, что вдруг Россия предложит свои услуги в защиту мысли, ей враждебной. Конечно, политика Турции не весьма умна, но все-таки не могла она поверить искренно России в этом случае, несмотря на то, что дружба России была действительно искренна.

Порты принудили нашу политику употребить сильнейшие меры. Нашему посланнику в Константинополе велено было объявить Дивану, что если Порта не вызовет Сулеймана-П; ши и не заменит его другим начальником, который бы действовал согласно с нами, и признает про­визорное правление, он выедет из Константинополя и наш флот войдет в Дарданелы. Между тем, отступление наших войск из Молдавии произ­вело неприятное впечатление; говорили: если раз вошли, то ьыходить не следовало, всю вину свалили на Герстенцвейга. В какое положение он был поставлен, можно судить по тому, что он, семидесятилетний старик, застрелился. Ген<ерал> Лидере⁵¹ вновь ввел наши войска в пределы княжеств. Турция согласилась на наши предложения, вызвала Сулей-мана-Пашу, отвергла провизорное правление, и г<раф> Дигамель коман­довал турецкими войсками при занятии Бухареста.

Если обратить внимание на революцию в Молдавии и Валахии, то заметим, что она произведена немногочисленною партиею мрлодых людей, воспитанных в Париже. Конечно, можно было наперед пред­видеть, что, допустив воспитание молодых людей в Париже, та держава, которая считает себя обязанною наблюдать за правильным раз­витием жизни в княжествах, приготовляет себе плохих союзников. Но если уже этого не предвидели, то можно было видеть, что послед­ние революционные там движения вовсе ненародны и не могли иметь важных последствий. Если бы не поступки Гибсена и его привержен-цов, не родовая вражда с виками, не грабительство Стурдзы⁵² ­ственное противодействие России, с другой — вооруженное вмешатель­ство со стороны Порты, к которому мы могли ее принудить, устро­или бы все как следовало. Но случайно вошли наши войска, и пришлось поддерживать и оправдывать случайность; еше случайнее они вышли назад, и по необходимости следовало ввести их опять. Но в послед­ний раз они вошли после турецких войск, которых присутствие, давно не виданное в княжествах, напугало народонаселение, а дружба с ними представителей революционной власти уронила их в глазах народа. Русские войска вступили уже как избавители.

­литику действовать на нее решительно. Она отстранила нашу дружбу, пока мы предложили ее добровольно, опасаясь силою вмешательства в ее политику, и Россия принуждена была заставить Порту насильно признать ее благорасположение. Из желания поддержать Турцию мы действовали в ее пользу, она отвергла наши действия, и мы должны были принудить Порту действовать с нами совокупно. Итак, случи­лось именно то, чего опасалась Турция и не умела отклонить, и чего не желала Россия: вместо дружественных отношений усилилось наше влияние на Порту, вместо политического союза равного с равным обра­зовалась политическая зависимость Порты. Неблаговидный союз христиан­ской державы с мусульманскою превратился на деле в господство пер­вой над последнею.

Таким образом действовала наша политика все это время. Несмотря на прямое объявление, что она не будет вмешиваться в дела Европы до тех пор, пока они не коснутся России, она отчасти вмешивалась и в самые действия и одобряла все, что клонилось к возобновлению старого порядка, ныне разрушенного. Вмешалась в возможность той же самой политики, которая существовала до сих пор и разрушительную силу настоящих событий считала случайною и преходящею без следов. Но постоянно действия нашей политики приводили К таким послед­ствиям, которых она не ожидала и не желала. Сила событий неза­висимо от желания деятелей выводила явления новые, которые внешне клонились к поддержанию старого порядка вещей, но предвещали и даже начинали новый. — Этот порядок выступает бессознательно. Наша по­литика желает постоянно вводить Россию в систему Европейских го­сударств, так ужасную, по ее понятиям, только временно. Уничтожая Россию как державу самостоятельную, превращает ее в государство, созданное по началам Западной Европы. Но Россия нейдет туда, куда хотели бы повести ее. Безотчетный страх заставил ее бездействовать в современных происшествиях, и она приняла спокойно-оборонительное положение, лучшее, какое только могла принять в настоящее время. Нелепая ошибка вывела войска из Валахии, и потом они вступили в нее вновь, как избавители. Странная прихоть заставила послать ордена Св. Георгия Радецкому и его сподвижникам, и эти ордена украсили кроатов и расположили их в нашу пользу. Дело кроатов и арабов приняло такой оборот, что, покровительствуя старым началам политики, мы по необходимости будем подвигать вперед славянский вопрос, с достоин­ством, в который, согласно с достоинством народа, нам следует вме­шаться. Кто действовал в пользу России, чтобы в настоящее время, наиболее благоприятное для враждебного развития в отношении к массе поль­ского вопроса, обличить все ничтожества польской нации как народа-организа­тора славян, и обратить вопрос в нашу пользу? — есть сила, которая вопреки личным желаниям, прихотям, а иногда и убеждениям нашего образован­ного общества и правительства, которое служит только его выражением, направляет наши действия к цели неожиданной, но необходимой в отно­шении к той мысли, которая составляет сущность русского народа. Вопреки личной мысли случайной, развивающейся под влиянием чуждым и вовсе не народной, выступает мысль народа русского в истории наших действий. В отношении к внешней политике всего яснее и поразительнее обличает присутствие народной мысли, с одной стороны, в положительном обороте, который постоянно принимают наши действия, вопреки желанию деятелей, с другой — в том впечатлении, которое они производят на Европейские государства.

Можно ли предполагать, чтобы находясь в беспрерывных сношениях с нами, будучи знакома лично со всеми нашими действующими ли­цами, Европа не знала того жалкого внутреннего расстройства, в ко­тором мы находимся, не понимала непоследовательной и робкой нашей политики? Неужели созревшая в строго-последовательном развитии поли­тической деятельности Англия, может ценить политику, которая усту­пила ей первенство на востоке и уступает свои колонии в Америке? Неужели Меттер<них> не понимает, что гр<аф> Нессельроде не более, как его секретарь, что вопрос славянский в Турции и Австрии не только не был подвигаем Россиею, но уступлен ею в пользу Германии? Неужели никто не знает, что скорее пять или шесть австрийских немцев могут направить любое дело в России и решить его во вред русского на­рода, нежели русская мысль — пробиться сквозь тот мрак, который облегает великую Русь от края и до края! Все это знала Европей­ская мысль и не могла не знать! Сколько раз писали повсюду, что силы России далеко не таковы, как можно предполагать по тому огромному пространству, которое она занимает; что народ русский око­ван цепями рабства и лишен всякого участия в общественной деятель­ности; что Церковь безмолвно покоряется светской власти; что просве­щение заимствовано из той же Европы и каждый просвещенный рус­ский считает за честь быть похожим на иностранца; что патриотиче­ские возгласы тут только возгласы, звуки, не пробуждающие сочув­ствия и тем более содействия; что существенное управление нашей жиз­ни заключается в подражании той же Европе! Может ли такая страна возбуждать страх или зависть, может ли она быть опасна?

А между тем лишь только проснулось движение, которым Европа думала войти в новую эпоху своей жизни, блестящую по тем началам, которые она желала положить во главу угла нового общественного зда­ния, как взоры всех устремились к России с каким-то беспокойным ожиданием, с безотчетным страхом. Что виделось Европейскому уму, изощренному тысячелетними опытами науки, что чудилось Европейскому чувству, искушенному столькими опытами жизни, на этом туманном и безмолвном Востоке? Каким привидением он восстал перед ними и вырос громадно; его ледяной взор как будто остановил порыв дея­тельности, стремившейся всеми силами вперед, в будущее, и отодви­нул назад, в прошедшее; запуталась, замешалась жизнь и повернула в средние века! — И знает Европа умом всю слабость России и в то же время верит глубоко потайному историческому чутью в ее огромную силу, еще непонятную для ней, невидимую, но существующую. Ее ум противоборствует безотчетному чувству, и она бессильно нена­видит Россию, сердится на нее, но все-таки преклоняется перед нею.

­кость и последовательность нашей политики? Это мнение знакомо всем, кто бывал в Европе, и поражало всех, кто знал Россию и не был одарен способностию поверить и похвастаться тем свойством, кото­рого не имел и которое неизвестно почему ему приписывали. Можно ли было разубедить кого-либо, что не русские агенты возбудили сла­вян в Германии, что не русское правительственное влияние поддержи­вает славян в Турции? И могли ли они думать иначе, когда самые враждебные в отношении к славянам действия нашей политики действи­тельно обращались в пользу славянского вопроса. Никогда не было возможнее образовать славянский союз на западе Европы, оградить им Россию от постоянно враждебных ей народов, как в 15 году, когда русский государь явился законодателем Европы. Но Венский конгресс уступил славян Австрии, даже не выговорив прав в пользу их народ­ности. С этого времени самою Россиею была укреплена и казалась окончательною победа Германского начала над славянами на западе Европы. Но вместо победы однакоже вышло то, что с этого времени развилось сознательное направление к славянской народности, почти уже потерянной, ученое стремление к изучению своей истории, своего языка, образовалась словесность, развилась мысль о взаимности славянских письмен между собою. Русская политика пожертвовала славянами в пользу нем­цев, присутствие русских пробудило народное направление и сознание о единоплеменности между народами, которые до того времени едва ли знали о взаимном существовании. В глазах испуганной Германии созда­лось новое привидение, названное ею панславизмом, и творцом пансла­визма она почитала Россию, которая преследовала его и смеялась над ним более, нежели сама Германия.

Едва мы обратим внимание на всю нашу историю с Петра Вели­кого, то заметим постоянное противоречие между логическою мыслию, выражаемою нашими деятелями, с непосредственным ходом событий. Разгадка такого явления очевидно заключается в том разъединении, которое составляет существенное свойство современной России и отли­чает ее от Древней Руси и будущей России, смеем надеяться. Та часть народа, которая служит представителем сознания, умственного раз­вития народной жизни, совершенно отделена от той, которая хранит непосредственный исторический быт. Так бывало везде, во всех го­сударствах, но везде сознательная мысль развивалась более или менее на тех же началах, на которых был основан самый быт. Везде при уклонении сознательной мысли от непосредственно данных начал жизни, вследствие ли произвола личности или постороннего влияния, жизнь с своей стороны имела право вступать в борьбу с нею. Без сом­нения, победа не всегда оставалась на ее стороне; но в тех слу­чаях, когда она оставалась, естественно, что последствия могли про­тиворечить преднамеренным действиям. Современная Россия представ­ляет в этом отношении совершенно противоположное явление. С одной стороны, сознательная мысль совершенно не народна, и прямо, без оговорки, взята напрокат у Западной Европы, но у ней вся сила, возможность и право действовать; с другой — народ, сохраняющий самостоятельный быт, лишен всякой возможности действия. Каким же образом при таком положении вещей действия могут быть противоположны своим собственным последствиям?

В таком положении дел нельзя не видеть руки Провидения. Сознательная мысль действующей России совершенно противоположна той, которую бессознательно, но свято хранит народ. Одна вполне согласна с направлением всей Европы, и постоянно стремится против народа, и приносит его в жертву чуждым началам, другая упорно хранит само­стоятельные начала жизни; одна действует, другая направляет действие к иной, непредвиденной цели. Есть ли предел силы сознательной мысли в ее действиях, далее которого она простираться не может? Пока она действует на частные лица, перед ней преклоняется все, — много жертв поглотила она в продолжение стольких лет и много еще погло­тит; но лишь только ее действия простираются до всего народа, она встречает отпор неожиданный, но такой, который сильнее всех возмож­ных противодействий. В то время, как она действует упорно, народ страдает и силою покорного страдания заслуживает явное вмешатель­ство Провидения в дела человеческие. Только Провидению возможно действия, направленные к одной цели, обратить к цели, совершенно противоположной.

Публикация и примечания В. А. Кошелева

41 Барон Филипп Иванович Врунов (1797-1875), с 1840 г. посол в Англии; занимался выяснением отношения северных держав к восточному вопросу.

42 Зунд — пролив между датским островом Зеландией и Швецией (иное название — Эресунн).

44 Луи Эжен Кавенъяк (1802-1857), генерал, военный министр и глава исполнительной власти Французской республики в 1848 г.

46 Граф Клеменс Венцель Лотар Меттерних( 1773-1859), канцлер Австро-Венгерской империи.

48 Граф Иоганн-Иозеф-Венцель-Антон-Франп-Карл Радецкии (1766-1858), австрийский фельд­маршал; в 1848 г. безуспешно пытался подавить революцию в Милане.

49 Бан Хорватии Йосип Елачич (1801-1859), генерал австрийской армии, участник подав­ления восстаний в Вене.

— вступление ее в придунайские княжества летом 1848 г. См.: Нифонтов А. С. Россия в 1848 году. — М., 1949.

52 Имеется в виду Михаил Стурдза (1795-1884), молдавский господарь в 1834-1849 гг.