А. С. Хомяков. Политические письма 1848 года.
Письмо 1

Политические письма 1848 года

А. С. ХОМЯКОВ

1

Давно мы были убеждены, что непроходимая преграда развитию рус­ской жизни и мысли заключается в том разделении, в котором нахо­дится с народом наше так называемое высшее, или образованное, об­щество. Однородное по происхождению с ним, не вследствие завоева­ния, но мирно, самим же народом поставленное вперед в общественной жизни, оно вдруг изменило свои отношения к народу: из служилых лю­дей русской земли превратилось в властителей, которым служит рус­ская земля. Такой поворот общественный произошел вследствие нрав­ственного переворота. Наше служилое сословие под влиянием иност­ранного просвещения из людей, самостоятельно живших и мысливших, превратилось в подражателей всему чужеземному. Подражание, начиная с внешней стороны жизни, проникло до образа мыслей и действий. Народ не принял участия в этом движении, отделился от передовой своей дружины и ценою рабства искупает доселе самостоятельные на­чала русской жизни. Он принесен был в жертву подражательному направ­лению и его представителям. Такое неправильное соотношение между сословиями не может продолжаться вечно. Рано или поздно оно должно разрушиться, и два сословия, однородные по происхождению, — вновь соединиться в одно народное целое.

­стоятельного народного развития жизни распространена повсюду. Значит, все более или менее сознательно или бессознательно почувствовали необ­ходимость из положения насильственного и неправильного в отношении к народу придти в другое, более сообразное с человеческим достоин­ством и требованиями народными. Но я колебался и недоумевал: каким образом это могло случиться? Может ли это образованное общество преобразовать себя, перевоспитать и сознательно придти к началам само­стоятельной русской жизни, воскресить народное единство и общение, которое так давно разорвано и в котором одном вся будущность не только России, но и всего славянского мира? Я ласкал ту мысль, что в России совершенно невиданный и всякий подвиг исторического по­каяния целых сословий, согрешивших перед народом. Конечно, что не могло случиться вдруг, то могло совершиться в несколько поколений. Но для того, чтобы совершить такой подвиг, нужна нравственная сила или сознание своего бессилия, что одно и то же. Февраль месяц ны­нешнего года разбил любимую мечту.

Петербург плясал в то время, когда пришло известие о французской революции. Это было в конце Генваря, в этот день у Императора в кабинете был танцовальный завтрак {В публикации сохранены орфография и пунктуация оригинала. (Ред.)}. В самой разгар веселья телеграф сообщил о революции в Париже. Император объявил об этом всем, и новость в 8 часов вечера уже разнеслась по всему Петербургу. Она произвела необыкновенное впечатление, несмотря на то, что в проис­шествиях французских никто не видал продолжения того, что было в Италии и Швейцарии, и никто не предполагал, чтобы она так отозва­лась в Германии. Говорили, что это пустяки, которые пройдут, и скоро, без важных последствий, что все это можно было предвидеть и предотвра­тить, если бы французы не были так глупы. Упрекание Гизо², кото­рый будто бы необдуманно допустил в адресе слова: les passions aveugles et ennemies {слепые и враждебные страсти (Здесь и далее примечания публикатора. — Ред.)} — и тем произвел всю смуту. Из дворца пронеслось повсюду воинское расположение. Каждый представлял Героя и собирался идти с мечом в руках поучить Европу, как следует ей жить и действовать. Но вместе с тем под каждой звонкой фразой, за улыбкою самодоволь­ною и по-видимому шутливою насмешкою был заметен сильный и безотчет­ный страх. И точно: страх проник во все здешнее общество, и не оставляя его долго, все возрастал и возрастал. На другой день пришло известие об абдикации фр‹анцузского> короля, регентстве, республике... Воинский жар заметно простывал, когда с каждым днем приходили известия о делах в Германии. Пруссия и Австрия несколько раз про­сили помощи, и им обещали; вышло предписание о сборе бессрочных. Военное министерство суетилось бесконечно, и сверх того был состав­лен особый военный комитет, который между прочим открыл, что все запасы для бессрочных были только на бумаге и вовсе не существо­вали на деле. Разочли, что двинуть армию будет стоить 30 мил-л<ионов>, а между тем Австрия просила 30 милл<ионов> сер<ебром> и ей назначено было выдать. Но только что отправили курьера, как пришло известие о возмущении в Вене и конституции. 30 м<иллионов> были остановлены и дано только шесть. Прусский король в ответ на письмо Государя, который требовал свидания с ним, писал, что этого одного уже будет достаточно, - чтобы ему потерять корону. Затем пришло известие о возмущении Берлина и нелепых поступках Прусского короля. Все это заставило отложить всякие предположения о войне; почувствовали, что война в настоящее время только и может быть народная, в которой не устоит никакое войско. Резкие выходки против России, вражда к ней, распространившаяся по всей Германии, заставили опасаться за Польшу. Вышел Манифест 14-го февр<аля>³. 13-го утром Государь поручил его написать б<арону> Корфу⁴. В 11 часов вечера он прислал за ним и велел прочесть приготовленный Манифест, нашел его слишком длинным и подал ему свой, уже готовый. Этот последний и был напечатан в ту же ночь и на другой день прочтен в Церквах. Гр<афу> Протасову⁵

После письма Прусского короля, о котором я уже говорил, Госу­дарь окончательно поверил падению всей политической системы Европы, в которой русское правительство играло такую важную, а русский на­род такую ничтожную роль. С этой минуты он почувствовал себя оди­ноко, в противоположности со всею Европою. Манифест был первым выражением ясного чувства. Казалось, новый взгляд должен был развиться на отношения к Западной Европе, значение России выступить в новом виде, сообразном с ее достоинством. Но для этого следовало знать Россию и поверить ей. Я уверен, что верное чувство Государя готово было узнать, и поверить, но эту веру разбили в самом начале лица, его окружавшие.

Государь был постоянно недоволен уступчивостью королей и однажды, сидя в ложе Марьи Ник<олаевны>⁶  в театре, сказал: "Я не могу понять, как можно бежать из своего государства. Не сам я взял то место, на котором сижу, его дал мне Бог, оно не лучше галер; но я защищал бы его до последней степени. Если бы, наконец, пришлось уступить силе, я отказался бы от трона, но никогда не оставил бы России. Никто не может мне отказать в праве русского гражданина". — Это слово повторялось всюду; иными со слезами на глазах, другими так странно, как будто бы оно было сказано на языке, им непонят­ном. Государь и вообще вся царская фамилия беспрестанно являлись на улицах, говорили с встречными, приглашали в службу. В это время были в Петербурге дворянские выборы. Желая изъявить верноподдан­нические чувства в столь смутное время, петербургское дворянство ре­шилось поднести адрес Государю. Решили, но прежде исполнения про­сили г<рафа> Орлова⁷ спросить об этом мнение Государя. Он отвечал, что уверен в чувствах дворянства, отказался от адреса и обещал при­нять депутацию. Когда предводитель дворянства ввел депутацию, Гос<ударь> обратился к ней с следующею речью: "Я вас принял с тем, чтобы объявить Вам мое благоволение за те чувства преданности ко мне, которые вы показали в настоящее время. Время таково, что мы взаимно должны забыть неудовольствия, если они могли быть между нами. Я с своей стороны забываю все, и вы должны сделать то же. Я знаю, что в последнее время вы были смущены слухами об освобождении крестьян; но эти слухи были ложны; я никогда не думал их осво­бождать и желал только уничтожить злоупотребления в их современ­ном положении, которые и должны быть уничтожены. Что касается до внешней политики, в том положитесь на меня, я принял все меры. Что же касается до внутренних дел, в этом деянии вы должны мне помогать. При современном положении дел вы, разумеется, гово­рите о политике и, говоря о Европе, естественно переходите к России. Вы можете говорить, у меня нет полиции. На вас и на народ я надеюсь. Но есть класс людей, который от народа отстал, а к образован­ным не пристал — это дворовые. При них будьте осторожны: они опасны". — В это время кн<язь> Юсюпов⁸ <осударя>, выступил вперед и сказал: "В<аше> И<мператорское> В<еличество>, у меня 30-ть лакеев, и я за них отвечаю, они думают так же, как и я!" — Это очень хорошо, если у Вас так; но вообще, — продолжал Г<осударь>, — следует быть осторожным. Также журналисты вздумали было вольничать, но против них я принял меры". Это одна из многочисленных речей, которые говорил Г<осударь>. Вообще он искал случаев говорить, и говорить всюду: и провожая отряды войск из Петербурга, и в учебных заве­дениях, и на разводах. В продолжение нескольких недель он побывал во всех учебных заведениях, беспрестанно показывался на улицах и даже толкучем рынке. Кто-то ему передал подслушанный разговор двух бес­срочных солдат. Один из них говорил с негодованием: "Да что же мы терпим, Г<осударь> один, а нас много: разве мы не можем с ним справиться?" Чрез несколько дней Гос<ударь> назначил смотр бессроч­ным и был доволен смотром. По окончании он им сказал: "Я собрал вас за тем, что по обстоятельствам вы можете быть мне нужны. Но несмотря на нужду, я бы не оторвал вас от занятий, если бы прежде, отпуская вас, в манифесте не предоставил себе права соби­рать вас, когда будет нужно. Я имел право собрать вас и надеюсь, что вы послужите мне верою и правдою, так же, как служили прежде". После всеобщего: — он подошел ближе и продол­жал: "Что если б кто-нибудь из вас сказал: братцы, командир-то один, а нас много, давайте-ка с ним справимся, — что бы вы сделали с таким солдатом?" — "Разорвали, растерзали! и т. под." — послышались крики. Г<осударь> скомандовал, с такого-то фланга такой-то человек вперед солдат вышел, и Г<осударь> продолжал: "Ну если б то же самое кто-нибудь сказал про меня?" Вопли раздались сильнее прежнего; Г<осударь> скомандовал: смирно! — и продолжал, обращаясь к вызванному солдату: "Я же его прощаю и вам приказываю не оскорблять его, а ты ступай на Кавказ и кровью омой свое преступление!" — Вот случай, который объяснит еще более причину таких поступков, хотя достаточно ясных. Императрица назначила г<рафине> Потемкиной⁹ приехать к ней утром. Когда она приехала, ей сказали, что Имп<ератрица> отправилась кататься и приказала ей подождать. Чрез несколько вре­мени Имп<ератрица> возратилась, бросилась на шею Потемкиной и, со слезами на глазах, сказала: "Вообразите, милая, все кланяются!" Многозначительное слово: они думали, в России будет то же, что во Франции и Германии.

Вся деятельность людей, окружавших Государя, заключилась только в том, чтобы рассказывать частные случаи и мелкие замечания в виде наблюдений о современном расположении умов. Они находили его опас­ным, предвещающим грозу неминуемую, потому что сами трусили. Они рассказывали все Г<осударю>, желая выслужиться и показать свою пре­данность в обстоятельствах трудных. Но кого они могли считать опасным, от кого полагали долгом предостерегать Г<осударя>, безопасно однако же для самих себя? Конечно, не от себя самих, ибо обвинение могло бы встретить опровержение и вместе с тем нападение на обвинителя. Это почуял их инстинкт, и все обвинения устроены были на молодое по­коление и народ, которые по своему положению не могли оправды­ваться и молча должны были сносить клевету. Из людей государствен­ных нападки захватили только Киселева^{10 11}, как людей, прикосновенных к главным предметам нападений.

В Европейских смутах много действовали студенты, следовательно, заключали наши государственные мужи, студенты и у нас опасны. Ге-н<ерал> Ушаков¹² в присутствии Г<осударя> во дворце рассказывал, что он, как любитель оружия, часто ходит в оружейные лавки на рын­ках.. Недавно приди в одну из них, он заметил, что оружия было гораздо менее обыкновенного, и спросил продавца: "Ты, кажется, хо­рошо торгуешь?" "Да, батюшка, — он отвечал, — в последнее время так хорошо идут мои дела, как никогда не бывало, почти все распро­дал!" — "Да кто же более покупает?" — "Все студенты, молодые люди, поляки, должно быть!" Рассказывали, что студенты ходят по рынкам и возбуждают народ, что многих заметили и поймали, что открыты целые заговоры и т. п. В школе правоведения како.:-то ученик младшего класса, мальчик лет 8, написал на доске: vive larepublique! {да здравствует республика! (франц.).<ударь>, говорил речь воспитан­никам и был принят с восторгом. Последнему выпуску гр<аф> Панин¹³ велел явиться к себе; он говорил им в предостережение, чтобы они не увлекались опасным направлением их товарищей, что ему известен их образ мыслей, не весьма хороший, по его мнению. Одним словом, говорил так, как будто бы на другой день они собирались строить баррикады. Таков был смысл его речи, но, конечно, не такова была речь. Гр<аф> П<анин> тянул и долго, и витиевато, далеко оставив за собою ту мысль, которую хотел выразить, и окончил только по­тому, что закрыли кдапан и машина перестала играть. В обществе часто обращались ко мне с вопросом: "Как Вы думаете, Моск<овские> студенты останутся спокойны?" улыбка или шутка, сказанная в ответ, уже казались подозрительными. Наконец, Г<осударь> объездил все учебные заведения и даже все гимназии, в которых никогда не бывал прежде, и сказал, что он доволен направлением учащихся. С этого времени несколько стихли опасения.

Кроме студентов, подозревали молодых чиновников и журналистов, указывали лица опасные, громко и даже во дворце называя всех общим именем коммунисты. Вы не можете себе представить, сколько разно­родных мнении и направлений, часто совершенно противоположных, соеди­няли под этим названием, которое каким-то бессмысленным пугалом восстало перед обществом и несказанно его ужасало. Белинский и Кра-евский¹⁴, конечно, никогда не думали достигнуть такой славы: их счи­тали главными двигателями революции. Гр<аф> Блудов¹⁵ однажды у Карам­зиных в ответ на замечание: "Как счастливы мы, что живем спокойно в то время, когда разрушается вся Европа", — сказал: "Не слишком надо полагаться на это спокойствие: и у нас есть люди, которые замышляют то же самое". И на вопрос: "Кто же?" — так отвечал: "Журналисты". Каждый открывал что-то в старых книгах и журналах и рассказывал при всеобщем ужасе как примеры непозволительных мне­ний, которые'позволила печатать цензура. Некто Федоров¹⁶­митет. Но общественные доносы, может быть, и не подействовали бы так быстро, если б к ним не присоединились другие.

Г<раф> С. Строганов¹⁷, незадолго до февраля месяца приехавший в Петербург с тою целию, чтобы как-нибудь сломать Уварова, подал Г<осударю> донос о его действиях, особенно в отношении к цензуре, с примерами и выписками из напечатанных сочинений. Разумеется, главным предметом нападений были славянофилы. Но Государь его считает довольно пустым человеком, и донос пролежал бы без последствий, если б всеоб­щий говор о вредном направлении литературы и журналистики не по­доспел на помощь. Но и этого, может быть, не было бы достаточно, если б б<арон> Корф, неутомимый искатель какого бы то ни было министерского портфеля, не воспользовался благоприятным случаем.

Его двоюродный брат, литератор средней руки, написал перед этим временем статейку о Люи Блане, Мишле и Ламартине, рассвистал их с наглостию Белинского и точки зрения Булгарина¹⁸. Журналы под­няли на смех эту статью, и особенно "Совр<еменник>" и "От<ечествен-ные> 3<аписки>". Оскорбленный Корф составил выписку из обоих журналов мест либеральных и передал их брату. Б<арон> М. Корф ее передал Г<осударк>> от своего лица и, разумеется, не с тою целию, чтобы мстить Белинскому и Краев<скому> или даже преследовать литературу; но с тем, чтобы подкосить Ув<арова> и сесть на его место. Впослед­ствии он восставал против частных мер и говорил, что исправить дело можно только тогда, когда м<инистр> просв<ещения> будет сменен.

­гоприятны и возможность получить министерство так близка. Но на беду нашелся другой искатель, одушевленный тем же стремлением и действовавший с равною силою. Д. П. Бутурлин¹⁹ столько же желал столкнуть Ув<арова> и сесть на его место, как и Корф. Бутурлин нападал вообще на направление просвещения, на неумеренное его распростра­нение по всем сословиям, тогда как оно вместе с богатством должно бить достоянием высшего дворянства, на опасный образ мыслей моло­дого поколения, на университеты по преимуществу. Он советовал за­крыть все университеты и основать в Петербурге одно высшее училище для дворян 6-й книги. Остальных, оказалось, довольно учить читать и писать; кажется, даже о ппфици о которой так заботился Петр В<еликий>, не было помину. Два fiaara родины он не столько заботился о литературе, сколько вообще о вуосвсщении, и сам признавался, что не мог же он по своему положению читать русские книги и журналы.

<аровв> с одною и тою же целию помогли ему усидеть на месте, и вместо того, чтобы прямо сменить его и передать министерство другому, образован был Цензурный комитет под председательством Меньшикова²⁰ Корфа, Бутурлина и др. с тою це­лию, чтобы рассмотреть шшражэешк литературы и принять меры к его изменению, сообразно с видами правительства. Меньшиков, открывши комитет, прежде всего поссорил Бут<урлина> с Корфом. В одно из за­седаний, когда собрались все, кроме Корфа, он подошел к Бутурлину, говоря: "Что же это опаздывает наш счастливый товарищ?" "Почему же Вы называете его счастливым?" — возразил Б<утурлин>. "Да он будет министром просвещения, уже вчера все его поздравляли", — говорил Меньшиков. Гос<ударь> пптт(нт запретил принимать строгие меры и действовать только на будущее тг-— чтобы впредь литература не могла принять вредного направления. Со всех сторон доставляли выписки в комитет. Кроме Федорова, ревностнее всех подвизался Булгарин, и всех успешнее: он получил за это денежную награду и орден. Издателей журналов приглашали в комитет, прочли им выговор, поручили вперед соображаться с видами правительства и взяли с них подписку, обещая в противном случае судить как государственных изменников. Краевского и Никитенку призывали и к гр<афу> Орлову, который отозвался о них не совсем вежливо; он говорах, что не думал встретить такую дрянь. Вообще кроме Салтыкова не пострадал никто; его сослали в Вятку за повесть "Запутанное дело"²¹, напечатанную в "От<ечествен-ных> 3<аписках>" с одобрения цензуры. Но на это цензура была при­нята в руки. Запрещено было пропускать все, что не в видах прави­тельства, а виды правительства не были объяснены. После многих засе­даний Меньшиков сделал доклад Гос<ударю> в том смысле, что слишком важного ничего не оказалось, что следует только лучше устроить цен­зуры и это дело уже можно поручить самому м<инистру> просв<ещения>. Гос<ударь> отвечал: "Я сам был уверен, что не. ничего важного".

­лен, никуда не показывался и жалел только о том, что без него погибнет просвещение в России. Лично о себе он говорил, что вовсе не заботился и охотно подал бы в отставку, если б знал, что най­дется кто-нибудь способный продолжать им начатое просвещение. Го-суд<арь> назначил ему личный доклад. У<варов> подал записку, ко­торая тронула Г<осударя>; прикрикнув на него сначала, он после сам ободрил его, говоря: "Впрочем, я знаю, как трудно следить за направ­лением умов, у меня вот двое (указывая на наследника и Конст<ан-тина> Ник<олаевича>²²), да и то я не могу уследить за ними. Один пропустил книгу Арсеньева²³, а другой славянофил". Книга Арсеньева "Статистические очерки России" вышла в это время с' посвящением наслед­нику, в котором было сказано, что он ожидал свободного развития народной жизни в России. Эта фраза наделала большого шуму. Посвя­щение было перепечатано, наследнику Г<осударь> сделал выговор. После этого У<варов> ожил. Ему дали пощечину, как говорит Блудов, после которой можно бы выдти в отставку, но у всякого свой вкус, Ува­ров обтерся, съездил в Дерпт и вышел чист.

Казалось, цензурно-литературное дело приняло хороший или, по край­ней мере, лучший оборот, нежели как можно было ожидать; но Бу­турлин не слегка смотрел на него, как Меньшиков. Еще во время первого комитета он встретился с г<рафом> Протасовым и сказал: "Ну, граф, мы доберемся и до Вашей цензуры, а то в Ваших отцах церкви попадаются иногда такие вещи — не лучше коммунизма. Они хоть и отцы, но Россияне дороже". — "Теперь это Ваше дело, — отвечал Пр<отасов>, — но вот какое затруднение: по соборным опре­делениям, которые подтверждены Государями, слова нельзя выкинуть из отцов Церкви". — "Однако, гр<аф>, обстоятельства таковы, что можно испросить особое Высочайшее повеление и напечатать с выпусками". — "Помню, со мною несколько раз случалось, — продолжал Прот<асов>, — читая статьи для "Хр<истианского> чтения", нападать на мнения совер­шенно коммунистические. Сгоряча обмокнешь перо в красные чернила, да смотришь: внизу цитата: От Луки, глава такая-то; справишься: точно так. Что делать в этом случае?" Бут<урлин> несколько призадумался и помолчав немного, сказал: "Да, из Св. Писания-то трудно что-нибудь выпустить", — но потом как будто напал на сверх-смысл и продолжал: "Вот мы умеем подражать всем иностранным журналам, а дельного заимствовать не умеем, ведь католики печатают же библии для народа с выпусками". — Можете себе представить, что такого рода человек, если пустится спасать Россию, то не скоро выпустит ее из рук. Каким-то способом он умел уговорить Г<осударя>, что ему самому необходимо наблюдать за лите­ратурою и для этой цели следует учредить комитет, который бы читал ее и делал выписки для Г<осударя>. Под председательством Бут<урлина> и был учрежден такой комитет и существует до сих пор.²⁴ Он достиг своей цели: получил личный доклад и полную возможность безнаказанно вредить м<инистру> просвещения. Корф остался ни при чем, его подчи­нили в этот комитет, под начальство Бутурлина. Следствия всего этого ощутительны для всех, особенно для литераторов — уже ровно ничего нельзя писать. Правительство достигло того убеждения, что мысль о необходимости поощрить литературу или не препятствовать ее развитию решительно вредна: ибо правительство должно создавать себе лите­ратуру, какая ему нужна. Запрещено делать какие бы то ни было намеки на строгость цензуры, а она между тем не пропускает ста­тей "О нравах пчел", замечая в их нравах коммунизм. Какое же будет последствие таких мер? Литература замолкнет? А если правительству удастся создать себе литературу, какая ему нужна? — Общество ра­довалось всем этим мерам и говорили, что точно следовало принять в руки журналистику. Но былч и такие, которым хотелось заступиться, о*ни говорили: какое бы вредное последствие произвели эти меры, если бы наша современная литература была действительно хороша; но так как она казалась им действительно дрянью, поэтому и вступаться за нее им казалось излишним.

<ическое> общество, за то, что в нем слишком вольно говорят о географии. Общество посещения бедных было присоединено к Человеколюбивому, т. е. в него введены были жандармы. Эту меру находили благоразумною, потому что общество помогало, как сказано в его отчетах, 15 тыс<ячам> бедных. Но, говорили, ведь это проле­тарии, а они-то и были везде причиною революций; как же такое орудие дать в руки общества, составленного из молодых людей,, и оставить его без всякого надзора правительстча? Опасались, что петер­бургские салопницы, о которых пеклось Общество посещения бедных, могут произвести революцию.

Вместе с нападением на литературу и молодое поколение, нападают и на народ, и особенно на тех, которые проповедовали о необходи­мости уничтожить крепостное право. Государственные мужи, пустились ездить на извощиках и разговаривать с ними, как единственными пред­

ставителями русского народа в Петербурге. Каждый вечер рассказывали множество ответов, часто вздорных и бессмысленных, часто острых и замысловатых. Из них выводили два заключения: о глупости русского народа, которой радовались, и о том, что мысль о свободе уже распро странилась в нем, — этой мысли боялись. Православие было в боль­шом ходу, все сделались до такой степени православными, что так и хотелось быть еретиком. Его признавали существенною основою жизни

русского народа и главною причиною спокойствия одной России в настоящее время. Но все утверждали, что религиозность народа зависит от не­достатка просвещения, и выводили то заключение, что и не нужно вовсе просвещать народ, для того, чтобы поддержать спокойствие. Та­кое мнение не ново, но его высказывали резче, чем когда-либо, и всякий, кто его высказывал, считал себя отцом отечества, забывающим личные выгоды для блага родины. Оно не высказывалось уже как мнение, но как повеление. Возражать было невозможно, ибо в ответ на возражение следовало молчание с видом подозрительным и, вероятно, донос. Любопытно было то, что невежество народа доказывалось ответами извощиков и рабочих, из которых только было видно, что они не знают, что такое республика и souverainete du peuple, и вообще не читают иностранных газет. Никто не догадывался о свойстве русского народа, по которому на глупый вопрос, ему предложенный, необхо­димо последует глупый ответ. Это<го> рода юмора, единственной народной оппозиции, никто и не подозревал.

Все более или менее острые ответы сводились к одному: изменники успели уже посеять опасные мнения о свободе. Г<раф> Киселев, разуме­ется, в этом отношении выступал как ведомый лихой человек перед общественным мнением, и над ним разразилась брань. Никто не удерживал даже ругательств в пределах приличия; напротив, резкие и неприличные выходки считались порывами любви к отчеству, которое в столь важ­ных обстоятельствах било через край. Появилась каррикатура, в ко­торой на облаках был изображен Пугачев, благословляющий обеими руками Киселева и Перовского²⁵"Благодарю, ребята, вы мне славно послужили". К<нязь> Меньшиков ее поднес Государю. Вообще для него настала масленица: никогда с та­ким барышом он не промышлял поставкою острот ко двору, как теперь, и г<раф> Кис<елев> был главным предметом его нападения. Его советовал послать на Кавказ, и никто не будет разорять аулов лучше его, разорившего всю Россию. Опоздавши однажды во дворец, он говорил, что это случилось от того, что в Морской, по которой он должен был проезжать, собралось так много народу, что на каж­дом шагу его экипаж должен был останавливаться. В конце Морской, почти против дома Киселева, была панорама. Когда Мен<ьшиков> спро­сил, что значит такое стечение народа, то ему отвечали, что в пано­раме г<раф> К<иселев> показывает улучшенный быт крестьян в малом виде и народ гоняют смотреть и учиться. Защищая коммунистов, он говорил, что они хотят только, чтобы у всех было общее достояние, а г<раф> К<иселев> хочет, чтобы ни у кого ничего не было и т<ому> под<обное>. Так он действовал на Олимпе, а в низших слоях действовал в том же духе целый легион его званых и незваных союз­ников. Сенатор Муравьев²⁶ беспрерывно катался на извощиках и рассказы­вал анекдоты о народе. Однажды он спросил извощика, слышал ли он манифест и понял ли его? "Как же, слышал, — отвечал извощик, — и понял сбор по девяти с пяти". Против лавки эстампов у окна, в котором был выставлен портрет Наполеона, остановился мужик и, указывая на портрет, спрашивал соседа: "Чай, целковый стоит?" "Стоит и больше, — отвечал его сосед, — да на что же он тебе?" "Как же, батюшка, — продолжал мужик, — ведь он нес к нам свободу". В это время писарь, который стоял возле него, толкнул его, говоря: "Держи язык-то за зубами!". Все это плевелы, посеянные мыслью о свободе крестьян! — восклицали расскащики!

Все нападения были устремлены по преимуществу на мысль об осво­бождении крестьян, потому отчасти, что в эту зиму эта мысль была в большем, противу прежнего, ходу. Осенью вышел закон о выкупе крестьян с аукционов, предложенный б<ароном> Корфом. Он произвел боль­шое волнение, но с выходом указа оно утихло. Вообще здесь же счи­тается дело оконченным, когда оно написано и подписано, тем более обнародовано, о приложении никогда не думают.

Этот указ неожиданно произвел действие. В Сенат поступило несколько прошений от крестьян о выкупе. Просили большею частию такие, ко­торые вовсе/не продавались, объясняя в своих прошениях, что они не хотят оставаться рабами помещиков, но желают принадлежать Го­сударю. Очевидно, что указ не был понят, потому что был известен крестьянам только по слухам. Указы обнародоваются вовсе не для тех, кому их следует знать, но для того, чтобы войти только в прибавление к Своду или Полное собрание законов. Дело было ясно и следовало показать крестьянам в ответ на их прошение, что они просят не за­конно, или просто возвратить прошение с надписью, как и следовало по закону. Но С<енатор> Муравьев предложил предать суду крестьян и нарядить следствие, чтобы узнать, кто им сочинял прошения. Сенат не согласился, ибо иногда еще придерживается закону. Мур<авьев> поехал к г<рафу> Орлову и объяснил это дело едва-едва не бунтом. Из Ш-го Отделения был востребован доклад по этому делу для Государя. Затем учрежден был комитет, с тем, чтобы предотвратить вредные послед­ствия закона. Меньшиков подал следующее мнение: закон обратного действия иметь не может, потому и указ о выкупе может иметь силу только в отношении к тем имениям, которые будут заложены, просро­чены и станут продаваться после выхода закона. Таким образом, дей­ствие указа о выкупе, объясненного в отношении к закладу, отодви­нулось бы на 40 лет. Между тем, вопрос о собственности крестьян, возникший уже давно, в это время в проэкте поступил в Гос<ударствен-ный> Совет. Проэктом дозволялось крепостным крестьянам приобретать на свое имя движимые имущества и земли, не испрашивая позволения помещиков. Крестьяне получали новое право и сообразно с ним в проэкте были согласованы все постановления Свода, относящиеся до участия крестьян в торговле, подрядах, заключения обязательств и суде. В Департаменте законов. гр<аф> Панин подал возражение против проэкта и предлагал дозволить крестьянам приобретать имущества не иначе, как с позволения помещиков и притом заключать купчие крепости в сельских помещичьих конторах. Депар<тамент> возражал, что слова "с дозволения помещиков" уничтожают силу закона, а дозволение совер­шать крепости в помещичьих конторах предполагает их существование во всех имениях, даже таких, где 20 или менее душ, и, что всего важнее, возводит простую контору на степень суда, имеющего право совершать крепостные акты. Такое мнение г<рафа> П<анина>, который вообще был защитником эманципации, могло происходить вообще от живого движения мысли в его голове, но вернее от того, что он уже почуял, что ветер начинал тянуть в другую сторону. В обществе в это время только и говорили об освобождении, ходил по рукам проэкт тульских дворян²⁷, Мяснова таскали повсюду. Это тоже не нра­вилось Гос<ударю> и притом его испугали мнимо-опасными послед­ствиями указа о выкупе. В это время некто Огильви²⁸ ­нику проэкт освобождения крестьян с тем, чтобы он довел его до све­дения Г<осударя>. Алсуфьев,²⁹ приготовляя проэкт к докладу, после первого параграфа, в котором было сказано, что Россия по примеру Евро­пейских государств идет к развитию свободных начал жизни, — сделал надпись: "Не туда ли, куда Швейцария и Сицилия?" С этою надписью представил наследник проэкт Государю, и она первая попалась на глаза. Г<осударь> бросил проэкт, говоря: "Я вовсе не хочу свободы, с:?и толкуют сами не знают о чем". Ответ наследника, который вообще против освобождения крестьян, вы, верно, знаете: он ходит повсюду. Отзыв Г<осударя> о проэкте Огильви и это письмо наследника ободрили защитников помещичьих прав. В это-то время П<анин> предложил свое мнение, но оно было отвергнуто Департаментом законов. Не дождав­шись перехода дела в общее собрание Совета, он составил записку о необходимости дозволить приобретение земли крестьянам не иначе, как с позволения помещиков, отказавшись от другого своего предло­жения, и через г<рафа> Ор<лова> подал ее Г<осударю>. В записке он доказывал, что без этой оговорки закон разрывает патриархальную связь между помещиками и крестьянами, которая служит оплотом самс-державной власти. Получивши эту записку, Г<осударь> призвал г<рафа> Бл<удова> как председателя Деп<артамента> законов и приказал, чтобы в проэкте закона было дозволено приобретение крестьянам земли с позволения помещиков, добавив, что он не желает разрушать патриар­хальных отношений между ними. Г<раф> Б<лудов> возражал и словесно, и письменно, но его возражения не поколебали Государя. В этом виде проэкт вошел в общее собрание Совета в начале февраля и был за­стигнут Европейскими происшествиями.

Не будь этот закон предложен самим Г<осударем>, то, без сомнения, его без дальних хлопот бросили бы в сторону, но при этом обстоя­тельстве его следовало провести, и он прошел, но уже в таком виде, что в нем не осталось и тени проэкта. После этого все предполо­жения об освобождении прекратились разом. Самые защитники стали на противоположную сторону, оправдывая перемену своих мнений тем уроком, который будто бы им предлагают современные происшествия Европы. Г<раф> Левашев³⁰ <осударственном> Совете, что если теперь кто-нибудь заговорит об эманципации, то его следует просто повесить. В Уголовном деп<артаменте> Сената произво­дилось следующее дело. — В одной деревне был управителем поляк. Он ухаживал за крестьянкой, которая никак не соглашалась на его предложения и наконец сказала об этом мужу. Муж научил ее назна­чить свидание управителю. Когда они сошлись в назначенное место, крестьяне их схватили, связали вместе, водили по селу и насмехались над ними. Управитель имел бесстрастие подать жалобу и просить суд об удовлетворении за нанесенное ему оскорбление. Дело дошло до Сената, и при докладе встал вопрос: считать ли поступок крестьян бунтом или просто нарушением полицейского устава. В первом случае все село пошло бы в Сибирь, во втором дело окончилось бы легким наказанием. Все сенаторы и обер-прокурор г<раф> Толстой³¹ единогласно признали проступок крестьян полицейским, кроме сенатора Денфера, который настаивал на том, чтобы признать его бунтом. Когда дело перешло в общее собрание, г<раф> Панин не прислал своего предложе­ния, как это всегда делал, но счел нужным явиться сам в присутствие с предложением. Он соглашался с мнением с<енатора> Денфера. Когда предложение было прочтено, прежде собрания голосов, фигура г<рафа> П<анина> поднялась и заговорила. Обращаясь к сенаторам, она говорила, что удивляется, как в настоящее время при таком дви­ жении во всей Европе они могли поступок крестьян признать простым полицейским проступком. Дал почувствовать, что такого рода мнение есть что-то вроде государственной измены и предлагал, повелительно, в подобных случаях всегда решать против крестьян. Как робкие воробьи с гороха, увидав пугало и послышав звук трещотки, разлетелись се­ наторские мнения; они согласились с м<инистром> ю<стиции>, и целое село пойдет на каторгу.  

­ком по сущности, которого необходимо наказывать. Многие со страху толковали мистически-религиозно современные события Запада и при­лагали к ним предсказания Апокалипсиса. Развозили по домам Левисона, который добродушно читал им лекции на эту тему. Народ называли апокалиптическим зверем.

В тот день, когда было получено известие о депутации женщин к провизорному правительству в Париже, я был у г<рафа> Виельгорского³². Графиня³³, говоря о депутации³⁴, сказала: "Одна из этих мерзавок еще, кажется, Монморанси, и монахиня sacre coeur до такой степени себя опозорили!" На этот возглас я отвечал, что мне понятно ее него­дование на то, что Монморанси вздумала кланяться провизорному правле­нию; но я не могу понять, что же дурного в поступке монахинь, которые взяли на воспитание двух сирот, оставшихся после родителей, убитых в возмущении. — "Как, — возразила она, — взять на воспи­тание детей этих каналий, да разве они будут не такие же, как их ' отцы, их надо бы изжарить!" Я отвечал: "Признаюсь, я никогда не по­нимал террора, но теперь понимаю не только его возможность, но и необходимость." Впрочем, это слово ей можно простить: она из роду ' Бирона! — но то же самое повторялось всеми в разных видах и выражениях. Даже сын Гедеонова³⁵"И эти скоты вздумали стать между нами и народом!" Как гордо и нагло выступали эти мы, как будто приговаривая: Божиею милостию. Государства Европы начались с завоевания, а мы приходим к нему только теперь. Славянофилов иначе не называли, как les girondins, но смешивая от страху произнести, одного называли Л. Блан³⁶, другого Мари³⁷ и пр. Остальных метили общим именем коммунисты.

­торый обуял всех. Все более или менее ожидали, что и в России будет возмущение, иные же совершенно были уверены, что не нынче, так завтра Петербург покроется баррикадами. Г<раф> Б<лудов> однажды серьезно спрашивал у нас, не слыхали ли о том, когда будет восстание в Петербурге; что оно будет — это известно, но только не знают когда. Боялись за Москву, Малороссию и даже Остзейские провинции. Вы видите, что общественному страху не было пределов. Наконец Го­сударь, которому надоели мелочные доносы его окружающих, запре­тил им решительно рассказывать ему свои наблюдения. Что и как ему рассказывали, можно судить по тому, что он сказал недавно Вел<икой> княгине Елене Пав<ловне>³⁸: "Даже теперь, припоминая все, что мне рассказывали и чем меня пугали, я чувствую дрожь". Постоянное невозмутимое спокойствие России, наконец, должно было успокоить всех и обличить нелепый страх и еше более нелепые опасения. Оно, точно, успокоило, но не обличило. Уже теперь слышно прозябанье следующей мысли в головах наших мужей государственных: если бы мы не были так умны и не приняли бы вовремя всех предосторожностей, то безо всякого сомнения у нас свершилось бы то же самое, что и во всей Западной Европе.

Но если страх направляет действия нашего правительства во все продолжение этого времени, то чем может быть оправдан самый страх? Глубоким незнанием России. Могли ли Вы думать, что незнание России может простираться до такой степени в настоящее время, когда всякой разговор начинается словами: нужно знать Россию, чтобы сделать ее. Или другое, когда первый и главный упрек кому-либо выражается так: Теперь, когда по-видимому все силы направлены к познанию России, о котором не думали прежде? Прежде думали, что и не нужно знать России для того, чтобы управ­лять ею, но все-таки знали ее больше, нежели теперь. Теперь все говорят о познании России, но никогда незнание не доходило до та­кой степени. Но этого еще мало: ее не только не знают, но и не могут узнать, потому что уверены в знании. Наши государственные люди, говоря о необходимости знать Россию, глубоко убеждены, что они знают ее уже потому, что говорят о необходимости знать.

Что же во все это время делало духовенство? Тайные его дела мы не знаем, а явное участие в современных происшествиях выразилось в словах Иннокентия³⁹, за которыми потянулась вереница других в том же роде. В эту зиму Петербургское общество негодовало на Иннокентия за проповедь против поступка харьковских дворян под Троицын день. Называли его демократом за то, что он защищал необходимость освобожде­ния крестьян и, наконец, в проповеди к зиме прямо находили комму­нистические мнения. Кому-то на вопрос: говорят, Преосвященный, Вы проповедываете коммунизм? — он отвечал: "Я никогда не проповедо­вал: берите, — но всегда проповедовал: давайте". Но обвинение в ком­мунизме в нынешнем феврале имело большую силу, нежели когда-ни­будь, и, желая отклонить его от себя, он напечатал свои две про­поведи.

­шений к всей Европе.

она полное отсутствие и зла, и добра, отсутствие свободной мысли, которая бы давала силу идти к предназначенной цели, и разум­ного сознания, которое указало бы эту цель? После этого что же такое история и, еще более, что такое разумный смысл, который может в нее верить, и что такое человек, служащий разумной мысли?

Но где замолкает история, там говорит религия, прервавшая<ся> необъяснимо нить исторического движения связывается в стройное развитие законами Провидения. Современное положение явной, видимой нам Рос­сии есть дело Промысла, иначе оно непонятно, иначе оно невозможно для того, кому понятно. Наша вера помогает нам и сама выводит нас из своего грешного круга и вводит в Церковь.

В подмосковных лесах некогда молился Сергий, — и не погибла Россия. В дебрях Саровской пустыни молился монах Серафим, и его молитва держала Россию. Молится кто-нибудь и теперь, я?  держится Россия!

1 Французская революция произошла 22-24 февраля, т. е. 10-12 февраля 1848 г. по старому стилю.

2 Французский государственный деятель и историк Франсуа-Пьер-Гильом Гизо (1787-1874) был в 1847-48 гг. премьер-министром Франции; крайнее недовольство бюрократической системой управления кабинета Гизо было одной из причин революции 1848 г.

3 Манифест Николая I, в котором было объявлено, что революционные события на Западе есть результат деятельности "умов незрелых и развращенных", вышел не 14 февраля, а 14 марта.

4 Барон Модест Андреевич Корф (1800-1876) был с 1831 г. управляющим делами со­вета министров, а с 1843 г. членом Государственного совета.

6 Великая княгиня Мария Николаевна (1819-1876), дочь Николая I, была президентом Академии Художеств.

7 Граф Алексей Федорович Орлов (1788-1861), генерал-адъютант, с 1833 г. шеф жандармов.

8 Юсупов Борис Николаевич (1794-1859), богач и земельный магнат, владелец подмосковной усадьбы Архангельское.

9 Графиня Татьяна Борисовна Потемкина (1797-1869). "придворная старушка" (А. Я. Па­наева), фрейлина императрицы Александры Федоровны (1798-1860), председательница Попе-, чительного о тюрьмах комитета.

­ных имуществ и главой секретного комитета по крестьянскому делу.

11 Граф Сергий Семенович Уваров (1786-1855) был с 1833 по 1849гг. министром народ­ного просвещения.

12 Генерал-лейтенант Николай Иванович Ушаков (1802-1861) был правителем канцелярии дел И. Ф. Паскевича и его поверенным лицом.

13 Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874), был с 1839 г. министром юстиции.

14 Имеются в виду пересуды о журнале "Отечественные записки"; Андрей Александрович Краевский (1810-1889) был его издателем, а В. Г. Белинский — ведущим критиком.

­ления Собственной Его императорского величества канцелярии, председателем Департамента законов Государственного совета.

16 Писатель Борис Михайлович Федоров (1794-1875) был известным доносчиком и негласным агентом III Отделения.

17 Граф Сергей Григорьевич Строганов (1794—1878), член Государственного совета, был в 1835-1847 гг. попечителем Московского учебного округа; 20 ноября 1847 г. был уволен от этой должности вследствие интриги С. С. Уварова (см.; Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. IX. СПб., 1894, с. 235—253); в начале 1848 г. подал на Уварова донос под названием "О либерализме, коммунизме и социализме, господствующих в цензуре и во всем министерстве народного просвещения" (см. там же, с. 281-282).

18 Имеется в виду Федор Федорович Корф (1803-1853), журналист и экономист, с 1848 г. редактор "Русского инвалида".

"Комитета 2 апреля 1848 г. "по печати.

20 Князь Александр Сергеевич Меньшиков (1787-1869), генерал-адъютант, адмирал, начальник Главного морского штаба; в 1848 г. назначен (Д° Бутурлина) председателем негласного "Комитета 2 апреля".

21 М. Е. Салтыков-Щедрин был сослан в Вятку в апреле 1848 г. за "... вредный образ мыслей и пагубное стремление t распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие" (Макашин С. Салтыков-Щедрин. Биография. Т. I. M., 1951, с. 293).

22 Имеются в виду сыновья Николая I Александр Николаевич (1818-1881), будущий Алек­сандр II, и Константин Николаевич (1827-1892), будущий наместник Царства Польского и председатель Государственного совета.

23 Имеется в виду книга профессора Петербургского университета Константина Ивановича Арсеньева (1789-1865) "Статистические очерки России" (СПб., 1848)

"Комитета 2 апреля" см.: Веселовский К. С. Отголоски старой памяти. — «Русская старина», 1899, №10, с. 11-42; Лемке Мих. Очерки по истории русской цензуры н журналистики XIX столетия. СПб., 1904.

26 Михаил Николаевич Муравьев (1796-1866), в молодости был членом декабристских кружков, впоследствии — член Государственного совета, министр государственных имуществ, усмиритель польского восстания 1863 г.

27 Ряд проектов освобождения крестьян, появившихся в это время, рассмотрен в кн.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. II, с. 386-429.

28 Огилъви Антуан — преподаватель политической экономии в Главном педагогическом институте.

30 Граф Василий Васильевич Левашов (1783-1848), генерал-адъютант, председатель Государ­ственного совета и Комитета министров.

31 Граф Александр Петрович Толстой (1801-1873), генерал-лейтенант, обер-прокурор Синода.

32 Граф Михаил Юрьевич Виелъгорский (1788-1856), обер-шенк двора, композитор, музы­кальный критик.

"легиона Везувианок" (см.: Анненков П. В. Парижские письма. М.: Наука, 1984, с. 221-222).

36 Луи Блан (1811-1882), французский историк и политический деятель. был членом временного правительства, в котором, как социалист, занимал крайне левые позиции; после переворота 15 мая 1848 г. бежал в Англию,

38 Великая княгиня Елена Павловна (1806-1873, урожд. принцесса Вюртембергская), жена вели­кого князя Михаила Павловича, младшего брата Николая I.

­коп Херсонский и Таврический.